Они что, арестовывают, всех евреев? — тревожно Спросилаона, дождавшись, когда отойдет официант, подавший им вино.

— Не думаю. Правда, в июне, когда я был в Вене, ужеходили подобные слухи. И в Берлине, с полгода тому назад, я тоже об этомслышал. Но, по-моему, это единичные случаи.

Нацисты говорят, что они хватают только врагов рейха, но яэтому не верю. Враги рейха? Весьма туманное определение, правда?

Одри кивнула. Вид у нее был удрученный.

— Вот и Джеймс говорит то же самое. Гитлер хочетпревратить всю страну в военный лагерь, это страшно. Это же прямой путь квойне. Почему это никого не пугает?

— Потому что мало кто об этом задумывается. Аамериканцы, насколько мне известно, вообще считают Гитлера незауряднымполитическим деятелем.

— Меня это просто убивает.

Одри снова вспомнила о человеке, которого схватили у них наглазах.

Чарльз задумчиво курил сигару.

— Какое все-таки счастье чувствовать себясвободным! — сказал он.

Одри рассеянно кивнула.

К их большому удивлению, пассажиров почти не было видно. Всесидели по своим купе, глядя в окно и потягивая шампанское в обществе своих женили любовниц. Поезд приближался к Стамбулу, и Одри становилась все задумчивее ипечальнее.

В последний вечер они вышли прогуляться.

— Не верится, что это конец, — сказала она. —Казалось, целая жизнь впереди… и вот остается всего два дня…

Чарльз только теснее прижал к себе ее руку.

Все эти дни они часами говорили о политике, о книгах, о егопоездках, об отце Одри и его путешествиях, о покойном брате Чарльза, об Аннабели Харкорте, о ее фотографиях. Но теперь им казалось, что они так ничего и неуспели сказать друг другу.

А завтра они уже будут в Стамбуле, послезавтра она уедет вЛондон, и Бог знает, когда они снова увидятся.

Они вошли в вагон и сели. За окном в ранних сумеркахмелькали холмы, леса, сельский пейзаж, пастухи, бредущие домой со стадамиовец, — вполне библейская картина.

— У меня из головы не выходит этот несчастный. Что сним сталось?

— Вероятно, его отпустили, и он сел на следующийпоезд, — рассудительно сказал Чарльз. — Перестань себя мучить, Од. Мыне в Америке. Здесь творятся странные дела.

Нельзя давать втянуть себя в них.

Подобная точка зрения во многом объясняла профессиональныйуспех Чарльза. Он никогда не позволял себе вмешиваться в те события, о которыхписал, ограничиваясь ролью наблюдателя. В тысяча девятьсот тридцать второмгоду, когда японцы вторглись в Шанхай, он смог беспрепятственно оттуда выехать,потом вновь вернуться, даже не один раз, и все потому, что держался в стороне,хотя то, о чем он писал, не оставляло его равнодушным. Все это он и пыталсясейчас объяснить Одри.

— Пойми, Од, это цена, которую мы платим за то, чтоможем здесь находиться. Мы должны делать вид, что ничего не замечаем.

— Но это же трудно! Невозможно!

— Но иначе ты рискуешь попасть в переделку.

Он вздохнул, встал, принялся ходить из угла в угол, сновасел. Сейчас другие мысли занимали его. Наступают последние часы, которые импредстоит провести здесь, в «Восточном экспрессе». А потом, всего через день,она отправится на Запад, в Лондон, а он начнет свое бесконечное путешествие наВосток Ему страстно хотелось, чтобы она поехала с ним, но он боялся изаикнуться об этом. Он посмотрел во тьму за окнами и стал думать о том, какойсказочный день они проведут в Стамбуле.

— Тебе понравится Стамбул, Од. Это удивительный город,такого ты никогда не видела.

Какое удовольствие показать ей этот город, открыть перед нейцелый мир, новую, неведомую ей жизнь, дать почувствовать все неповторимое ееочарование. За ужином он только об этом и говорил, а она зачарованно слушала,думая, что хорошо бы когда-нибудь еще поехать с ним вместе в путешествие.Вернувшись к себе, оба вновь впали в уныние — печаль предстоящей разлуки,казалось, витала в воздухе. Одри все порывалась сказать, как она счастлива, чтопоехала с ним, и первая решилась наконец сказать то, о чем они оба такстарательно умалчивали.

— Я больше не мыслю своей жизни без тебя, Чарли, —горестно вздохнула она. Он с несчастным видом смотрел на нее. — Странно,правда? Ведь мы совсем недавно познакомились.

У них обоих было такое чувство, будто они как-то незаметнодля самих себя уже поженились, будто судьба наложила на них нерасторжимые узы.Наверное, природа наделила их с Чарльзом особенным, редким даром любви… Чтотеперь станется с этим даром?

— Я тоже не могу себе представить, как я оставлю тебя.

Он не находил себе места, тревожась за нее. Как она однапоедет домой, что ее там ждет? Почему они не могут быть вместе? Какаянесправедливость!

— Правда, такая кочевая жизнь, наверное, показалась бы тебетрудной. — Он испытующе посмотрел на нее. — Смогла бы ты жить воттак, как сейчас, без корней, и чувствовать себя счастливой?

Эта мысль давно не давала ему покоя, с тех самых пор, как онуехал с мыса Антиб, и особенно занимала его в последние несколько дней, которыеони провели в поезде.

Одри, как всегда, честно отвечала ему:

— Да, смогла бы. — Она грустно улыбнулась. —Если бы у меня не было семьи, о которой я должна заботиться.

— Неужели у тебя нет права на свою собственную жизнь?

Он раздражался, когда она начинала говорить о своей семье.Скажи она, что ей не нравится все время разъезжать, он бы ее понял, но эти еевечные рассуждения об ответственности…

— Пока у меня нет этого права, Чарльз. Может быть,потом…

— Когда? Когда тебе будет пятьдесят, когда тывоспитаешь всех своих племянников? Скажи, когда тебя отпустят? Через неделю?Через год? А может, через десять лет? Не обманывайся. Од! Они никогда не дадуттебе уйти. Им с тобой слишком удобно.

Он разозлился. Почему она должна возвращаться к семье?

Почему не может остаться с ним? Это они, ее близкие, во всемвиноваты. Ему даже в голову не приходило спросить себя, в каком качестве Одристала бы его сопровождать в путешествии — ведь формально они никак не связаны,только любовь удерживает их вместе.

— Ты ничего не желаешь понять! — горестновоскликнула Одри.

Оба чувствовали себя несчастными оттого, что их путешествиеподходит к концу, и некого винить, и не на кого сердиться, кроме самих себя.

— Ты правда намерен когда-нибудь жениться, Чарльз?

Она не очень-то верила в это, ну а он разве признается?

— А почему бы и нет?

— Странный подход — «почему бы и нет».