— Несколько недель. Зависит от того, какие у меня тамокажутся связи.

— Связи? Звучит довольно двусмысленно, —засмеялась она.

— Знаешь, ты — необыкновенная женщина. Любую другуютакая мысль, наверное бы, шокировала… На самом деле это тяжелая поездка.

Отчасти он даже был рад, что она с ним не едет.

— Представляешь, ты садишься на свою роскошную«Мавританию», пьешь там шампанское, танцуешь с каким-нибудь франтом… — При этоймысли у него что-то екнуло внутри. — А я, вцепившись в ослиную холку,карабкаюсь по горам где-нибудь в Тибете.

Она посмотрела на него, и улыбка сбежала с ее лица.

— Не буду я н" с кем танцевать.

— Будешь, будешь, — грустно сказал он.

— Ты забываешь о самом главном.

— О чем?

— Я люблю тебя, Чарльз. И у меня нет никакого желаниятанцевать… — Она строго посмотрела на него и добавила:

— Это все равно как если бы мы с тобой были муж и жена.Во всяком случае, для меня это так.

«Не напугали ли его мои слова, — подумала она, —но все равно, я должна была ему это сказать».

— Для меня тоже.

Он произнес это так серьезно, торжественно, что она удивилась.Потом снял с мизинца золотое кольцо-печатку со своим гербом и надел ей на палецлевой руки, где обычно носят обручальное кольцо.

— Храни его, Одри. Всегда.

Невозможно передать словами, что она при этом испытывала.Слезы текли у нее по лицу, когда он обнял ее, и они снова забылись в любви.Объятия их были сладостны и вместе с тем щемяще горьки. Она крепко сжимала рукус кольцом. Теперь она никогда его не снимет. Оно было немного великовато, но напальце держалось.

Уже смеркалось, когда они встали. Чарльз предложилпообедать, но она только покачала головой. Ей слишком многое надо былообдумать. Она стояла у окна, спиной к нему, и смотрела на минареты, базары,мечети… Смотрела — и ничего не видела перед собой. Она вслушивалась в самоесебя и обдумывала решение, столь важное для них обоих.

Она долго стояла у окна, а он терпеливо ее ждал. Потомподошел к ней, нежно коснулся ее плеча. Когда она к нему обернулась, он былпоражен: на ее осунувшемся лице лежала печать страдания.

— Любимая…

Она поняла, что у нее нет выбора. Должно быть, она это зналаеще в Венеции. Уже тогда она все решила. А может быть, и раньше.

— Я остаюсь, — сказала она, будто вынося себепожизненный приговор. По сути, так оно и было. Однако никто ее к этому непринуждал. Она сама выбрала свой путь и сожалела только об одном — о той боли,которую это решение причинит ее близким.

Чарльз онемел. Он подумал, что ослышался.

— Что ты сказала?

— Я еду с тобой.

Ему вдруг показалось, что она даже как будто стала меньшеростом…

— В Китай?

Она кивнула.

— Это правда. Од?

Он был потрясен. Потом вдруг испугался, что она пожалеет освоем решении. Раз уж она с ним поедет, то пути назад не будет.

— Правда.

— А как же твой дедушка?

Одри вспыхнула. Вдруг он уже не хочет, чтобы они ехаливместе?

Чарльз, будто прочитав ее мысли, поспешно заговорил:

— Од, пойми, я испугался, что где-нибудь на полпути вКитай ты вдруг решишь вернуться домой.

— Нет, я не передумаю. А дедушке пошлю каблограмму, чтовернусь к Рождеству. Он сможет куда-нибудь написать мне?

Чарльз кивнул.

— Только в Нанкин. Или в Шанхай. Я скажу тебе названиятех отелей, где мы будем останавливаться, и он будет писать на мой адрес.Скажешь ему, что я дама, с которой ты познакомилась в дороге, — засмеялсяон.

— Чему ты смеешься? Мне ничего другого и не остается.

Он взял ее руки в свои, заглянул ей в глаза.

— Одри, ты правда этого хочешь? Ты не раскаиваешься?

Сейчас я думаю не о себе. Я-то ничего не теряю. А ты? Я ведьзнаю, что для тебя значит твоя семья… дедушка… Аннабел…

— А если пробил наконец мой час? Может быть, они поймути простят меня.

— А потом? После Китая? Что мы будем делать?

— Не знаю. Рано или поздно, но я должна к нимвернуться.

— У меня такое чувство, будто я люблю замужнююженщину, — вздохнул он.

Его слова заставили ее улыбнуться, но она подумала, что онне так уж далек от истины.

— Ты ведь сам сказал, что мало кто пользуется такойсвободой, как ты. И я не из числа этих счастливчиков.

— Наверное, поэтому я и полюбил тебя. Будь ты такой жесвободной пташкой, как я, может быть, я не привязался бы к тебе так сильно.

Он ласково погладил ее по волосам, а она теснее прижалась кнему. Она взяла на себя новое бремя, бремя обязательств перед ним, но, как нистранно, это совсем не тяготило ее. Она чувствовала себя свободной, свободнойкак никогда, и дивилась тому, сколько счастья давала ей эта свобода.

Телефон зазвонил в ту минуту, когда Эдвард Рисколл собралсяпослушать Уолтера Жинчелаа. Горничная робко приблизилась к двери в библиотеку.Мистер Рисколл в последний месяц стал такой раздражительный… И потом, он невыносит, когда его беспокоят.

— Извините, сэр… — пролепетала она, чувствуя, как у неедрожат коленки, а кружевная наколка сползает куда-то на ухо.

Мистер Рисколл этого терпеть не может, в последнее время еговсе так раздражает. Он бродит по дому, не зная, на ком сорвать злость. —Извините, сэр, — снова проговорила она, думая, что он не слышит.

— Ну! Что там еще?! — Он рявкнул так, что беднаядевушка вздрогнула. — Что вы дергаетесь, черт побери! Вы мне на нервыдействуете!

— Вас просят к телефону, сэр.

— Ну так узнайте, в чем дело. Говорить ни с кем небуду.

И вообще уже пора обедать. Что за звонки в такое время! Ктомне может звонить!

— Телефонистка говорит, что это междугородная линия.

Лицо у мистера Рисколла нахмурилось. «А вдруг что-нибудь сней…» — пронеслось у него в голове. Он бросил на девушку быстрый взгляд.

— Откуда звонят?

— Из Стамбула, из Турции, сэр.

— Из Турции? Нет у меня никого в Турции! Ошибка…

Или болван какой-нибудь хочет меня разыграть. Повесьтетрубку. Мне не до шуток.

Если бы звонок был из Франции, он бы, конечно, ринулся ктелефону. Или из Италии… Или из Англии. Открытку от нее он получил из Рима. НоТурция… Внезапно, повинуясь чувству неясной тревоги, он медленно поднялся наноги.