Ворвавшись в открытые двери наполненного тишиной и сквозняками святилища, я в нерешительности остановилась. В центре сферического зала сверху вниз на прихожан смотрели стоящие вкруг величественные статуи Святых Угодников. Под ногами изваяний лежали молельные коврики, а в углублениях, наполненных песком, клубились ароматические палочки, распространявшие в холодном воздухе сладковато-острый запах специй.

Не понимая, что именно должна искать в храме, я обошла изваяния святых. Гулкое пространство подхватывало звук нерешительных шагов и возвращало таинственным эхом. Вдруг хрупкую тишину нарушил зычный скрип открывшейся двери. Поддаваясь порыву, я резко развернулась и увидела, что кто-то открыл проход на лестницу, ведущую в звонницу, куда простых прихожан, как правило, не пускали. Воровато оглядевшись по сторонам — не нарвусь ли на грозного молельника, — я проникла на деревянную узкую лестницу со ступеньками, опасно прогибавшимися под ногами.

Открытую всем ветрам звонницу заливало оглушительно яркое солнце, но ледяные порывы ветра пробирали до костей. Внизу расстилалась паутина кривых хаотичных улочек, щерился частокол острых черепичных крыш с каминными трубами. Вдалеке виднелись Западные ворота — величественная арка, открывавшая въезд в соседний район Гнездича.

Бумажный сверток, запечатанный сургучом, был оставлен на широком каменном парапете. Внутри пряталась шкатулка с векселями на имя некоего сунима, выписанными Чеславом Конопкой и скрепленными его именной печатью. Дальше лежали черно-белые гравюры девиц с мертвыми, как у рыб, глазами.

Перебирая женские портреты с датой и непонятной аббревиатурой на изнанке, я наткнулась на гравюру миловидного юноши и вдруг узнала в нем хориста, спрыгнувшего с Горбатого моста пару лет назад. По поручению шефа я писала о нем колонку, а потому запомнила выразительное лицо с капризным пухлым ртом. Певец обладал чистейшим сопрано и идеальным слухом, ему пророчили большое будущее, а он вдруг наложил на себя руки.

Рванул сильный порыв ветра, в звоннице жалобно загудели колокола, и я словно очнулась от наваждения. Закрыла крышку ящика и огляделась по сторонам.

— Послушай, — позвала я ночного посыльного, — ты еще не ушел? Ты должен был остаться, чтобы проверить, забрала я шкатулку или нет.

В ответ закономерно донеслось молчание, но что-то подсказывало, мой защитник находился тут же. Незаметно, но внимательно наблюдал, как и много раз до того.

— Мы можем поговорить? Смотри, я завяжу глаза.

Дрожа от холода и волнения, ледяными руками я сняла рабочий фартук и, сложив, завязала себе глаза. Мир скрылся под толстым слоем парусины, и я совершенно потеряла ориентацию.

— Я ничего не вижу, честно.

Последовала долгая пауза. Я уже решила развязать глаза, как услышала мягкий баритон:

— Что ты хотела узнать?

В первый миг при звуке его голоса я даже вздрогнула. Шальное сердце забилось, как взбесившееся. Интересно, возможно ли влюбиться в опасного незнакомца, ни разу в жизни не видя его лица, а просто слыша такой вот невообразимо шелковый голос?

— Это ведь принадлежит Чеславу Конопке? — Я подняла шкатулку. — Я права?

Молчание.

— Тогда в тюрьме, ведь это был ты? Ты мне помог? И в подворотне, когда на меня напала стража посла, ты меня защитил?

Ни звука в ответ.

— Тогда на рынке ты взял у меня кровь. Ведь это для того, чтобы узнать, являюсь ли кому-то кровным родственником. Мне говорили, что по крови маги умеют определять родство. Так ведь?

Мне казалось, что я говорю сама с собой.

— Почему? — Я замялась, а потом выпалила: — Я не понимаю, почему ты меня оберегаешь? Мы родственники? Может быть, ты мой старший брат или даже настоящий отец?

Примолкнув, я подняла руку и неожиданно для себя дотронулась до куртки собеседника. Оказалось, он стоял от меня в жалком шаге. В смятении я отступила, но любопытство победило. Кончики пальцев прикоснулись к жесткому холодному материалу. Ночной посыльный чуть отстранился, но все-таки позволил моей осмелевшей ладони осторожно скользнуть по его груди. Неожиданно крепкая мужская рука сжала мои замерзшие от ветра пальчики. Он, верно, склонился, и теплое дыхание защекотало ухо.

— Никому не доверяй, маленькая нима. — Ночной посыльный давал понять, что знал обо мне очень много, даже ласковое домашнее прозвище. — Никому, даже тем, кто тебе помогает.

— Почему?

— Ты можешь не знать, что стоит за поступками других людей.

Он предупреждал меня, советовал, а я ни о чем не могла думать, только о вызывавшем мурашки голосе и о горячей большой руке, пожатие которой невероятным образом вселяло ощущение абсолютной безопасности. Кем он был, этот невозможный человек?

— И тебе я не могу доверять? — Вопрос прозвучал настолько наивно, что в ответ раздалось тихое хмыканье. Ловкий вор, раз за разом спасавший мне жизнь, ничего не сказал и между тем сказал невероятно много.

Секундой позже он отпустил мою согретую в большой ладони руку и ушел. Я осталась в звоннице одна и, развязав фартук, сморщилась от слепящего солнца.

Меня охватило странное ощущение, что разговор произошел в другой реальности.

Гнездич окончательно пробудился и отогрелся в солнечных ваннах. За короткие дни городские сады покрылись несмелым зеленоватым пушком, пробились между размытыми камнями брусчатки любопытные стоики-травинки. Утренняя тишина наполнилась веселым птичьим гомоном. Подошло время весеннего праздника, и крикливые мальчишки разнесли по городу весть о том, что в шестой день седмицы мэр объявил народные гулянья с бесплатным элем и театральным представлением на эшафоте главной площади.

Ян прислал поутру записку о том, чтобы я ждала его на омнибусной станции. В указанное время рядом с пешеходной мостовой остановилась двуколка, запряженная черной кобылкой. Народ с любопытством разглядывал дорогущий экипаж с симпатичным парнем, державшим поводья.

— Запрыгиваешь? — позвал меня Ян.

Я вскочила на подножку, уселась рядом с приятелем и цокнула языком:

— Шеф разорился на двуколку?

— Это мой экипаж.

Лошадка тронулась с места, но перед ней выскочила маленькая старушка с корзинкой, и Ян дернул поводья. Схватившись за край скользкого сиденья, я проворчала:

— Теперь я понимаю, почему ты предпочитаешь ездить на омнибусах.

— Ты такая трусиха, — блеснул широкой улыбкой Ян, и двуколка влилась в плотный поток экипажей, запрудивших городские улицы.

— Шеф передал тебе письмо? — уточнила я, пристроив на колени сумку со шкатулкой. Приятель вытащил из кармана сложенный вчетверо листик с разрешением на работу в газетном хранилище.

— Он сказал, что хотел бы тебе помочь чем-то большим, — пока я изучала бумагу, рассказал Ян, — но пару дней назад в едальню его жены завалились молодчики королевского посла, поломали всю мебель и разбили посуду.