– Потому что ты едешь туда, где твое сердце.

– Я не знаю, где мое сердце. Мне сейчас кажется…

– Не говори, не говори!

Я замолчал. Мы оба не угадали. Пели красивую песню про последний троллейбус. Лучшее из их репертуара.

– Не надо писать. Не надо обещать. И пожалуйста, миленький, никогда не обманывай. Не будь таким, как они. Приедешь следующим летом. Ведь ты мой кавалер. Поймешь, где твое сердце. Тогда…

И не вини себя. Ты ничего не обещал, и я не обещала. Так сложатся обстоятельства, такая выпадет судьба, ты не виноват.

* * *

Я не приехал ни следующим летом, ни через год. Все случилось ровно как предсказывала Стася. Так сложились обстоятельства, такая выпала судьба.

Я пытался узнать про Стасю у общих знакомых, регулярно ездивших в экспедицию. Говорят, она больше не нанималась. И никто ее не видел. Так сложились обстоятельства, такая выпала судьба.

Мне так легче думать. Хотя Стася, живущая внутри меня, иногда смотрит удивленной стороной:

«Ты сам-то в это веришь?»

А потом усмехается скептически:

«Да ладно! Какая фигня!»

* * *

Зато лет тридцать спустя я попал в компанию тех, с кем когда-то был в археологической экспедиции. Это были такие традиционные ежегодные встречи. За столом увидел почти всех, кого помнил. Все были узнаваемы, только смешно загримированы под старость. Евгений располнел и облысел. Но все так же тискал гитару и все так же был объектом внимания пожилых экспедиционных девочек. Только теперь задушевного Окуджаву сменил туманный Щербаков. Хампердинк остался на месте. В области зарубежной эстрады развития, видимо, не произошло.

Мишани не было. Про него с усмешкой говорили, что он ушел в монастырь. Разочаровался в мирском.

Владимир Аркадьевич заметно хромал. Болели ноги. Он теперь уже не напоминал облезлого Мефистофеля. Теперь он был грустным дедом морозом на пенсии.

Седые волосы, и борода, и взгляд такой несчастный, что я, наверное, пожалел бы его, если бы не услышал прежнее. Тоном, не терпящим возражений, они вещали про нефть и кризис, про скорый крах одних и освобождение других. Арабы, евреи, Ближний Восток. Тридцать лет прошло. Тридцать лет.

Только прежнего азарта не было в их шуточках и разговорах, а сквозь маску всезнания, как запах пота из-под слоя дезодоранта, просачивались в речах Владимира Аркадьевича, в его словах, горькая обида на жизнь и разочарование.

Я почувствовал это. Но ни радости, ни грусти не испытал. Мне бы и хотелось ощутить что-то подобное, но что я видел перед собой?

– Скажите, как теперь ваш институт? – спросил я его. – Удается в нынешние времена удовлетворять любопытство за государственный счет?

– Ничего нет хорошего в нынешних временах.

И кто-то шепнул мне:

– Больше не работает. Их кафедру сильно сократили.

Владимир Аркадьевич, видимо, услышал и стал вдруг нервно и зло проклинать ситуацию, страну, буржуев…

Видно было, что на этот раз он не врет и не насмехается, его жизнь была разбита.

Мне вдруг захотелось уйти. Я поднялся и посмотрел на Владимира Аркадьевича.

– То, про что вы рассказываете, это, как вам ни обидно, исторические процессы. Происходит то, что происходит.

– Что? – повернулся и взглянул на меня.

– Исторические процессы, – сказал я. – Как ни обидно, лушпайка.

– Бестактность, – пожал плечами, не глядя на меня, Евгений. И взял гитару. – Не обращайте внимания, Владимир.

В комнате заиграла гитара. Пели про август, катамаран и конец практики…

А я уже бежал по зимней улице, мимо новостроек, серо-синих в вечернем морозном воздухе, и думал, что где-то там, далеко, все еще есть та бухта, тот причал и горы, все в морщинах, как лица наших постаревших отцов.

И те волны.

Тревожные, но мягкие и нежные, как ты, Стася.

Сегодня. Сейчас. Навсегда.

– Вот вы машину на дорожку поставили, а это пешеходная дорожка. – Он улыбается и смотрит ясными голубыми глазами.

– Хорошо, уберу, – отвечаю я радостному деду. – Мне несложно.

– Конечно, несложно. Пять секунд. Я специально предупредить прибежал, а то, знаете…

Он замолкает и ждет, пока я сдаю назад на своем неповоротливом джипе.

– Что?

– Да тут просто опасно машину оставлять. Клиенты – вон те, что на спа, и те, что в поликлинику частную, ставят машины, а потом дед Законник приходит и бьет их. Прям палкой по капоту…

– Так его в конце концов посадят… – Я заинтересовываюсь. Вижу, что есть возможность узнать об интересном персонаже. Вылезаю из-за руля.

Мой собеседник – подтянутый спортивный мужчина где-то за пятьдесят, может, к шестидесяти. Понятное дело, местный. На морщинистом лице «вечный» загар. И яркие-яркие голубые глаза.

– Не посадят, – отвечает. – Он даже не выплатил ни копейки. Все суды выигрывает. Сутяга.

Я задумываюсь. Смотрю, достаточно ли я отъехал от дорожки. Вроде достаточно. Мне все равно нужно дождаться жену. А голубоглазый не уходит.

– Скажите, ведь вы с ним знакомы?

– С кем?

– Ну с дедом Законником, что машины калечит, а потом суды выигрывает.

– Знаком, конечно. – Он широко улыбается и добавляет: – Его здесь, в Береговом, все знают.

– А в чем его мотив?

– Ась?

– Ну для чего он это делает? Что ему нужно?

– Как «что нужно»? Ясно что. Чтобы не ставили машины на дорожку.

– Понятно. Ну, мне тоже не нравится, когда закон нарушают…

– А машину на дорожку поставили.

– Ведь я же убрал. Но вот скажите. Ну вот мы с вами, например, не лупим машины, которые формально нарушили закон, но никому не мешают…

– А ведь ему мешают. – Мой голубоглазый собеседник становится суровым. – Нарушают же закон, так?

– Так.

– Ну вот. Вот дед их и наказывает. По закону.

– Погодите, ну по закону надо ГИБДД вызвать. Оштрафовать нарушителя. А не палкой по капоту.

– ГИБДД? Вы их вызвать пробовали? Да они к следующему вечеру только и приедут. – Он смотрит на меня вызывающе. Голубые глаза его, кажется, видят меня насквозь.

– Не пробовал. Меня обычно не сильно беспокоят вопросы неправильной парковки.

– Никого не беспокоят. И ГИБДД тоже.

– Ясно, – говорю. – Значит, надо палкой.

– Получается так.

– Так ведь убить его могут.