– Я думал, ты…

– Утонула? – Она посмотрела на меня «скептической стороной». – Я не могу здесь утонуть.

– Почему?

– Здесь мое сердце.

– Ты говорила. Но волны.

– Волны, как руки матери. Ласковые. На горизонте горы старые, с морщинами, как лицо деда. И волны мягкие, как мамины ладони…

Я посмотрел на горизонт. Там действительно были горы.

– Я просто оплыла вокруг и поднялась там. По тропинке. А ты испугался?

– Испугался.

– Зато смотри, что у меня есть. – Она достала из сумки два подсолнуха. – Мы здесь на пристани с подругой сидели и считали волны. И подсолнухи лущили. Хорошо. Будешь?

Она прошла ближе к воде и села на пристань. Протянула мне один подсолнух.

– В сумке было два подсолнуха, – сказала она. – Два – это уменьшаемое. Я отдала один подсолнух тебе. Один – это вычитаемое. Какова разность?

– Один.

– Правильно. Мы все и всегда одни.

– Я с тобой.

– Правда? – Она посмотрела на меня удивленной стороной. – Сегодня. Сейчас. Навсегда?

– Да. Так что один подсолнух плюс один. Это сумма.

Мы грызли семечки. И бросали очистки на пристань.

– Бросай, не бойся. Это и есть лушпайка. Обязательно придет волна побольше и смоет ее. Мы всегда дожидались, и всегда она приходила. Ни одна лушпайка не останется. Все смоет.

Она улыбнулась и, осторожно опершись на локоть, прилегла на пристань.

– Я научу тебя считать волны. Ложись рядом.

Я лег. Пристань была мокрой и прохладной.

– Закрой глаза. Дождись, пока все звуки исчезнут. Даже мой голос. Кроме волн. Ты услышишь.

И я услышал. Волны. Гул. Шелест. Плеск.

Я отчетливо слышал каждую волну.

– Считай. И когда будет десятая волна… – Она вдруг замолчала.

– Что?

– Когда будет десятая волна, ты можешь поцеловать меня…

* * *

Девять…

Десять…

Темно-зеленые тревожные волны. Ты не утонешь, потому что здесь твое сердце. Горы – это лицо отца. Ты промелькнешь в воде, как луч света с поверхности в глубине. Волны. Волны. Темно-зеленые. Нежные и тревожные.

Сегодня. Сейчас. Навсегда.

* * *

– Мы лежим на очистках от семечек.

– Разве. Посмотри. Их смыло. Как я тебе говорила. Это лушпайка.

– Да.

– Кстати, о лушпайке. Говорят, ты вступился за меня?

– Кто тебе сказал? Не очень удачно вышло.

– Сами и сказали.

– Даже в морду не сунул. Растерялся.

– Ничего.

– Они сказали…

– Я знаю. Переходящее знамя.

– Вот гады.

– Почему? Они по-своему правы. Только они все объясняют так, как им понятно. Для них так проще. Потому что они сами такие.

Мы всегда в других видим только то, что есть в нас самих.

– А почему ты говоришь, что они правы? Хотя нет! Слушай! Не говори мне.

– Потому что правы. Каждое лето экспедиция приезжает. Уже два года. И в первый, и во второй раз я надеялась. Я думала…

– Ты думала, это любовь?

– Да. Глупо, правда? Взрослая тетка.

– Не говори так.

– Почему? Каждый раз они говорят такие слова. Умные. А на деле кто они?

– Лушпайка.

– Да. А я переходящее знамя.

Мы помолчали. Звук волн куда-то исчез. И море казалось просто мутной серой водой.

– Слушай, – начал я, запнулся, но все же решился, – а ты была с ними здесь?

– Нет, – усмехнулась она. И посмотрела скептически. – Что ты? Здесь мое сердце. А с ними в палатке.

Я вздохнул.

– Ничего. Я тоже много раз ошибался.

– Врешь.

– Вру.

– Никогда не ври. Не будь как они.

* * *

Я понимал, о чем она. Вернее, чувствовал. Тогда еще только чувствовал. Потом, после, повзрослев, я узнал, как легко даются обещания и как дешево они стоят. Узнал о том, что их бесконечный витиеватый юмор – лишь продолжение страха, их знания – лишь набор бесполезных фактов, которые не нужны никому, кроме них, их чувства – лишь способ более-менее комфортно устроить свое тело и нехитро удовлетворить инстинкты.

Но это потом, после.

А пока я, благодаря Стасе, научился их не замечать.

Настоящего романа со Стасей у нас не было. Она не переехала ко мне в палатку, как я мечтал. По выходным мы ходили в странное место, к морю и горам. Туда, где было ее сердце.

Там мы грызли семечки, купались и считали волны.

Не знаю, любили ли мы друг друга, но с ней я очень изменился. Я научился ее внимательности, ее необидчивости, ее одиночеству…

Но самое лучшее было вот что.

Я научился легко презирать и спокойно не замечать лушпайку.

О наших отношениях со Стасей они знали и, как обычно, пытались острить.

– Ходите теперь вместе к старому причалу грустить? – спрашивал Владимир Аркадьевич.

Но меня уже нельзя было вывести из себя:

– Мы считаем волны.

– Романтично. На обломках жизни.

– Прям как в повести максимально горького писателя, – поддержал его Мишаня.

– Да. – Мне вдруг опять захотелось вырвать клок из бороды уцененного Мефистофеля. – Какой-то товарищ с образованием младшего научного сотрудника, считающий, что наука – это способ удовлетворять любопытство за государственный счет, написал работу по необходимости укрупнения малых поселков. И эта галиматья превратилась в директиву. И вот у Стаси снесли дом. Хотите пошутить на эту тему?

Желающих шутить не нашлось. Только Владимир Аркадьевич, историк по профессии, сказал:

– Понимаете, юноша бледный со взором горящим, то, про что вы рассказываете, это, как вам ни обидно, исторические процессы. Происходит то, что происходит…

* * *

– Все собрались у костра. Сейчас начнут петь, – сказала Стася.

– Это так обычно. Угадаешь, что за песня?

– Про комиссаров в пыльных шлемах.

– Или про юного гусара, влюбленного в Наталию.

– В Амалию.

– Это одно и то же.

– Ты дашь мне адрес? Я буду писать.

– Нет. Тебе не надо писать.

– Это почему?