– Считаешь волны?

Я открыл глаза и посмотрел на нее. Вернее, попытался. Она стояла на фоне солнца, и я видел только ее силуэт.

– Что? – пробормотал я, пытаясь прикрыть глаза ладонью.

– Считаешь волны?

Я ничего не понял.

– Разве можно считать волны?

– Теоретически можно, – сказала девушка и села рядом со мной.

Мне она показалась очень красивой и странной. Ее внешность, спутанные, точно солома, русые волосы до плеч, веснушки, едва заметные, курносый нос – все было обычным, милым, да, но обычным. А вот глаза у нее были странными. Но я никак не мог уловить, в чем странность этих глаз, делающих и все лицо необычным. Однако оно было необычно настолько, что я, забыв про стеснение, которое испытывал перед всеми девушками, глядел на это чудо не отрываясь.

– Все дело, – сказала она, – в том, что глаза разные.

– В смысле? – Я смутился и отвернулся.

– Я вижу, ты смотришь, пытаешься понять. Но дело в том, что у меня два выражения лица. Не одно, как у всех, а два. Видишь две половины? Не подходят друг другу. Дело в глазах. Один удивленный…

Она закрыла пол-лица, и действительно я увидел, что выражение этой половины выглядело удивленным, а то и больше – обескураженным.

– Видишь? – спросила она меня.

– Вижу. – Я вдруг улыбнулся. – Ты как бы говоришь: «О, ни фига себе!»

Она тоже улыбнулась, но быстро перекинула ладонь, прикрыв другую сторону лица:

– А теперь? Второй какой?

Теперь половина лица ее была весьма скептическая.

– Эта сторона говорит: «Да ну, фигня!»

Она засмеялась и отняла руку от лица.

– Тебя как зовут?

Я сказал.

– А меня Стася. Так бабушка звала. Пойдем в лагерь. Чего ты тут сидишь?

– Изображаю.

– Что?

– Да ничего… Просто, чтобы отстали…

– А! Дразнят, что ли?

– Немного.

– Это ничего. Это они от страха. Лушпайка же.

– Кто?

– Лушпайка. Я их так зову. Знаешь, мне бабушка рассказывала. Она с моими родителями еще у моря жила. И я тоже. Вон там. – Она махнула рукой куда-то в сторону западного побережья.

– Далеко?

– Не очень. Так вот. Дома давно нет, а пристань до сих пор есть. Родное место. Так вот, бабушка с подругами выходили к пристани смотреть на море и грызть подсолнухи. Нагрызут, бывало, много. Плюют прям на пристань. Казалось бы, грязь. А нет. Ветер подует или волна плеснет – и нету шелухи. Они эту шелуху лушпайкой называли. Вот…

Она задумалась, и мне показалось, что в ее глазах видны и ветер, и пристань, и море…

– А почему наши-то…

– Не знаю. Они все, как лушпайка. Собираются, шуршат, шутят все время, ерничают, а ветер подует – и нет лушпайки. Сдуло.

– Я, получается, тоже лушпайка?

Она промолчала.

– Пойдем в лагерь, – сказала и протянула мне руку.

Я взял ее руку и, как обычно, не нашел правильных слов.

– А ты откуда взялась?

Она улыбнулась.

– Не очень-то любезно для кавалера. Ведь ты мой кавалер?

Я был одновременно в восторге и сильно напуган.

– Получается так.

– Ну, тогда ты должен быть другим. Или ты хочешь сказать, что я опять ошиблась в человеке? Я иногда ошибаюсь… Вижу человека и делаю так…

Тут она закрыла ладонью часть лица. Выражение ее стало милым и удивленным. Она посмотрела на меня и сказала:

– Ух! Ни фига себе!

И, помолчав, добавила:

– Я сезонная. Поварихой. У лушпаек женщины хорошо пирожные пекут. С кремом. А как суп на много народу надо сварить, так нет. И тут уж моя фортуна. Третий год.

* * *

Мы подружились со Стасей, несмотря на то что она была старше. Хотя, наверное, это она подружилась со мной. Про меня же можно было сказать, как тогда говорили: влопался по самые уши.

Я старался чаще дежурить по кухне, да и просто, вместо работы на раскопе помогал ей рубить дрова, разжигать буржуйку, носить воду, мыть посуду.

Мне нравилось, как она готовит, как отвечает на мои разговоры взглядами, в зависимости от того, что я говорю. Либо смотрит одной стороной, либо другой. Я рассказывал ей про то, какими ужасными были скифские воины, про то, что раньше море было далеко, про то, что на самом деле я собираюсь в будущем стать археологом, но она смотрела скептически, одной стороной лица:

«Да ну, фигня!»

И я сбивался и шел наливать воду в котелок, а возвращаясь, говорил:

– Ты мне очень нравишься. Я твой кавалер. Сама сказала.

И она смотрела другой стороной:

«Ух! Ни фига себе!»

Большого опыта общения с женщинами у меня не было. И я все не решался сделать хоть какой-то шаг. А Стася, видимо, и не торопила события, ожидая, что я предприму…

И первое время я, совершенно утратив бдительность, не замечал, как реагируют на мое поведение Мишенька, Евгений, Владимир Аркадьевич и другие.

Лишь где-то недели через две я понял, что разговоры их сместились от моей религиозности в сторону наших со Стасей отношений.

Я обнаружил это так неожиданно и так болезненно воспринял, что до сих пор у меня осталось ощущение, сравнимое с состоянием, когда температура тела подходит к критической точке. Все казалось каким-то бредово-нереальным, отрывочно-вычурным.

Я вдруг обнаружил, что над нами издеваются. Это было вечером. Все собрались после ужина за столом под тентом. Стася ушла на море мыть посуду. А я ждал и готовился сегодня в ночь где-нибудь на пляже признаться ей в любви.

И вдруг услышал, что небольшая компания обсуждает Стасю. Я как-то сразу понял, что это не шутки, что они говорят именно про нее и правду. Еще через пару минут я понял, что они говорят это специально, чтобы слышал я.

Опять их любимые шуточки, опять любование собой. Опять слова-словечки…

Оказалось, что Стася три сезона работает здесь. И три сезона у нее разные кавалеры. Одним из которых был Мишенька.

– Как, кстати, тебе, Миш? – спросил Владимир Аркадьевич. – Сердце наполнилось чувством томления? Помнится счастье утекшее?

– Да ну! Сезонная.

А Евгений, отложив на время свой обычный репертуар, взял гитару и пропел:

И как-то особенно болезненно и гулко прозвучал голос Владимира Аркадьевича: