– Ничего, – шепнула мама, провожая меня на поезд. – Здесь люди из нашей среды. Обычные интеллигентные люди…

* * *

Уже в вагоне оказалось, что мама не совсем права. То есть, конечно, да, повсюду была самая что ни на есть интеллигенция, но они все же сильно отличались от того круга, в котором проходило мое взросление.

Первым, на что я обратил внимание, было бесконечное коверканье слов ради словесной шутки.

Солидная полная тетенька лет тридцати пяти, формой иссиня-черной прически напоминавшая одуванчик, поправляла резинку сползавшего с плеч сарафана и кричала:

– Мне нужен носильник и потаскун!

На этот юмор никто не реагировал. Ей просто помогли донести вещи. Я же никак не мог понять, почему она говорит так. И все смотрел на нее, на ее полную шею и плечи, на которых выступили бисеринки пота.

– Влюбляться рано, молодой чемодан, – сказала она, заметив мой взгляд. – Занимайте места согласно купленным билетам…

Потом, уже совсем скоро, я перестану удивляться такому юмору. Потому что вокруг меня так будут шутить все. Это доведенное до автоматизма коверканье языка станет привычным и мне…

Начались беседы. К беседам я привык дома. У нас тоже разговаривали о важном, непонятном и даже, кажется, запретном…

Но в вагоне и беседы отличались. Я вдруг обратил внимание на то, что все здесь стараются уколоть друг друга. Все немножко надменны и ироничны. Особенно в качестве цели для насмешек моим новым знакомым приглянулся я. Вернее, крестик, висящий у меня на груди.

Крестился я за год до поездки. После этого в церкви не бывал и религиозной литературы не читал, кроме Евангелия, которое крестная мне подарила по завершении таинства. Но крестик мне носить нравилось. Вот это и сделало меня объектом всякого рода подколок по пути к месту археологических раскопок.

Молодой ученый, которого все звали Мишенька, был похож на смешного зверя – ленивца. Он часто снимал и протирал краем застиранной майки очки. И когда оказывался без очков, то подслеповато щурился и беспомощно улыбался.

Мишенька, посмотрев на мой крестик, ухмыльнулся улыбкой слепого ленивца и спросил:

– А крепок ли ты в вере, молодой человек?

Я не знал, что ответить.

Разговор происходил в тамбуре, и, чтобы потянуть время, я зажег сигарету.

Отвечать мне не пришлось.

– Я не понимаю, что эти люди имеют в виду, когда говорят: крепок в вере, не крепок, – раздалось за моей спиной. – По-моему, либо веришь, либо нет. Вот так…

Я обернулся. Ну да, это был он. Персонаж, которого я заметил еще на перроне. Крючковатым носом и бородкой он напоминал пародию на Мефистофеля скульптора Антокольского. Маленькая ее копия стояла на столе у моего деда-психиатра.

Кривой нос, бородка, презрительно искривленный рот, черные кудряшки волос с проседью. Это был Владимир Аркадьевич. Преподаватель истории в институте. Репетитор. Мне он казался глубоким стариком, хотя ему не было и сорока…

– Веришь или нет, – повторил он, словно пробуя на вкус слова. – Да. Удобно быть христианином, молодой человек. Получил индульгенцию и греши дальше. Вы знаете, что такое индульгенция?

– Это в Средние века было… – пробормотал я, понимая, что это взрослый мужчина, историк, не может не знать.

– А сейчас? Каково устройство отпущения грехов в вашей церкви? Просто так отпускают?

На самом деле я точно не знал, каково устройство. Но пробормотал:

– Просто так.

– Бесплатно? Но хоть бумагу-то выписывают?

– Ничего им не выписывают. Это ж бесплатно, – хихикнул Мишенька. – Будут они за так бумагу тратить.

– Вам надо создать свою церковь, – сказал Владимир Аркадьевич и положил руку мне на плечо. – Собираете пятьдесят человек и регистрируете. Вот это по-настоящему!

* * *

Видя, что я мало образован и беспомощен, и Владимир Аркадьевич, и Мишенька и многие другие продолжали посмеиваться над моей якобы глубокой религиозностью.

Каждый завтрак математик и программист Боря начинал с обращения ко мне:

– Что вы можете поделать с тем, юноша, что сама идея Бога не нужна для развития человека? В ней просто нет необходимости. Как вы отреагируете на такую посылку?

Я не реагировал. На самом деле, хоть и могло показаться, эти насмешки не были травлей. Здесь так привыкли общаться. Все насмешничали над всеми. И я со своим крестиком и полным отсутствием знаний не был исключением. Я был просто частью их развлечения. И видимо, не самой интересной.

Больше всего их интересовала не критика религии, а разговоры о внешней политике.

– Нефть! Нефть – вот основа конфликта!

– А где нефть, там всегда кровь.

– Ты думаешь, они откажутся?! О нет. Даже не думай!

И так до бесконечности. Мне же были совсем неинтересны их рассуждения.

Арабы, евреи, Ближний Восток, Америка.

Скука.

Работали эти люди здорово. Не за страх, как говорится. Видно было, что на раскопки они приехали не ради моря. Их все же интересовало то, над чем они трудятся здесь.

– Что такое наука? – спрашивал Владимир Аркадьевич двух своих учениц, студенток, которых он сам подготовил в институт и помог поступить. – Это способ удовлетворить свое любопытство. И при этом получать неплохую зарплату! То есть ты удовлетворяешься за государственный счет!

Девушки внимали. Обе они приехали позже. Их привез на машине Евгений, чуть более молодой коллега Владимира Аркадьевича.

Женя был полноват, красив и вальяжен. К тому же неплохо играл на гитаре и пел. В основном это были сладкие песни Энгельберта Хампердинка и задушевные Булата Окуджавы. Причем Окуджаву он пел сладко, как Хампердинка, а Хампердинка – задушевно, как Окуджаву.

Девушки смотрели на него с обожанием…

Я был равнодушен к их компании. Да, мне было одиноко, и я писал грустные письма домой маме. Но все же я умел сопротивляться. Например, невзирая на насмешки, днем, в перерыве между работой, я уходил в степь, делал вид, что молюсь. Молиться я и не пытался, потому как не умел, но мог час просидеть, скрестив ноги и закрыв глаза. Ко мне даже не приставали в это время. Лишь однажды, пройдя мимо, Евгений презрительно бросил:

– Восток в другой стороне!

* * *

Я сидел у моря и делал вид, что молюсь. Сначала различал звуки волн, набегавших на берег, но вскоре они сливались в единый гул и исчезали, уступая место полной тишине. Тишина была черная и цветная одновременно. Я точно впадал в состояние какого-то совершенного одиночества, никак не ограниченного временем. Выходить из него не хотелось…

Вдруг в мою уютную темноту ворвался звонкий девичий голос: