Но потом началось — женщина постучала в дверь нашей квартиры и убежала, когда я открыла. Из ванной пропал гребень слоновой кости, принадлежавший еще моей бабке. Я не во всем была откровенна с Дэвидом, так что наша с ним близость — в любом ее виде — была сразу подпорчена, в яблоке ворочался червь. Моя тайна залегла на дно, но никуда не делась. Может быть, поэтому она и появилась, другая женщина. Я сама оставила местечко для таких тайн. А впрочем, много ли вообще можно узнать о своем ближнем? Я думала, что мы с Сашей весь день проведем в вежливом молчании. Что Саша будет сидеть тихо как мышка. Вежливой она, конечно, была, но вот не замечать ее присутствия было никак нельзя. Она оставила открытой дверцу холодильника, и кухня наполнилась механическим гулом. Ее толстовка оказалась на столе, книга про эннеаграмму личности распласталась на кресле. Сквозь дребезжащие колонки ноутбука из ее комнаты неслась громкая музыка. Я поразилась — она слушала певца, чей хнычущий голосок был вечным звуковым фоном у вполне определенного типа девочек в нашем колледже. Девочек, уже тогда захлебывавшихся от ностальгии, девочек, которые зажигали свечи и, стоя босиком, в трико, допоздна месили тесто для хлеба.

Я то и дело наталкиваюсь на такие реликты — в этой части Калифорнии на всем лежит печать шестидесятых. Рваные пятнышки молитвенных флагов в дубовых кронах, брошенные в полях фургоны без колес. Старики в расшитых рубашках, их гражданские жены. Но это все привычные призраки шестидесятых. С чего бы Саше этим интересоваться?

Я обрадовалась, когда Саша сменила музыку. Какая-то женщина запела под готичное электропиано, что-то совсем незнакомое.

После обеда я решила прилечь. Но заснуть так и не смогла. Лежала, разглядывая висевшее над бюро фото в рамочке: песчаная дюна, рябь мятно-зеленой травы. Омерзительные завитки паутины в углах. Я беспокойно заворочалась в кровати. Никак не могла забыть, что Саша в соседней комнате. Весь день у нее на ноутбуке играла музыка, а иногда, перекрывая песни, до меня доносились обрывки каких-то электронных звуков, треньканье, пиканье. Что она там делает — играет в игры на телефоне? Переписывается с Джулианом? Мне вдруг стало больно от того, как старательно она обслуживала свое одиночество.

Я постучалась к ней, но музыка играла слишком громко. Я постучала снова. Ответа нет. Мне стало стыдно, что я так откровенно навязываюсь, и хотела уже шмыгнуть к себе обратно, но тут Саша открыла дверь. С лица у нее еще не сошел сон, волосы примяты от подушки — наверное, она тоже решила прилечь.

— Хочешь чаю? — спросила я.

Она кивнула не сразу, как будто не помнила, кто я такая.

За столом Саша молчала. Разглядывала ногти, вздыхала так, словно ее скука была космических размеров. Эту позу я помнила еще со своих подростковых лет — выпятить челюсть, смотреть в окно машины с видом безвинно осужденного узника, а на самом деле отчаянно желать, чтобы мама хоть что-нибудь сказала. Саша ждала, что я пробью ее броню, задам ей какие-то вопросы, и, разливая чай, я чувствовала на себе ее взгляд. Хорошо, когда на тебя смотрят, пусть даже и настороженно. Я достала красивые чашки, а гречишные крекеры, которые я разложила на блюдечках, засохли всего-то чуть-чуть. Аккуратно поставив перед ней чашку, я поняла, что мне хочется ей угодить.

Чай был слишком горячим, на какое-то время мы замолчали, ссутулившись над чашками, от прозрачного травяного пара лица стали влажноватыми. Когда я спросила Сашу, откуда она, та поморщилась.

— Из Конкорда, — сказала она. — Дырища.

— И вы с Джулианом учитесь в одном колледже?

— Джулиан не в колледже.

Что-то мне подсказывало, Дэн об этом не знает. Я стала вспоминать последние сведения. О сыне Дэн говорил с наигранным фатализмом, изображал бестолкового папашу. Обо всех бедах докладывал с ситкомовскими вздохами: мальчишки есть мальчишки. В старших классах у Джулиана обнаружили какое-то поведенческое расстройство, хотя, по словам Дэна, ничего страшного.

— И долго вы с ним встречаетесь? — спросила я. Саша отхлебнула чаю.

— Пару месяцев, — ответила она.

Она сразу воспрянула духом, как будто для нее даже поговорить о Джулиане было все равно что живой воды напиться. Она, наверное, уже простила его за то, что он ее тут бросил. Девочки отлично умеют закрашивать некрасивые белые пятна. Я вспомнила прошлую ночь, ее театральные стоны. Бедная Саша.

Она, скорее всего, верила, что всякую печаль, любой проблеск тревоги можно унять побегом. В ее возрасте печаль всегда приятно отдавала заточением: ты бунтуешь и восстаешь против ограничений, которые на тебя накладывают родители, школа, возраст. Против всего, что отделяет тебя от вполне понятного будущего счастья. На втором курсе колледжа я встречалась с парнем, который взахлеб говорил о том, что нам нужно сбежать в Мексику, — а мне как-то не приходило в голову, что прошло то время, когда мы могли сбежать из дома. И к чему мы с ним прибежим, я тоже не думала, мне только смутно представлялся воздух потеплее да секс почаще. Теперь же, когда я стала старше, воображаемые декорации нашей будущей жизни утратили свою привлекательность. Может, это чувство так и не пройдет до конца. Останется, как депрессия, которая не проходит, только становится более привычной, компактной. Выгородит себе местечко-чистилище, унылое, как гостиничный номер.

— Послушай, — начала я, влезая в до смешного незаслуженную роль родителя. — Надеюсь, Джулиан хорошо себя с тобой ведет.

— С чего бы ему вести себя плохо? — спросила она. — Он мой бойфренд. Мы с ним живем вместе.

Могу себе представить, что у них там за жизнь. Съемная квартира с помесячной оплатой, где воняет хлоркой и разогретыми полуфабрикатами, матрас застелен детским покрывальцем Джулиана. Девичья лепта — ароматическая свечка у кровати. Я, впрочем, не то чтобы лучше устроилась.

— Мы, может, даже переедем в квартиру со стиральной машинкой. — Саша, похоже, вспомнила их убогий быт, и в ее голосе прорезалась запальчивость. — Через пару месяцев.

— А родители не против того, что ты живешь с Джулианом?

— Я могу делать что захочу. — Она спрятала руки в рукавах толстовки Джулиана. — Мне восемнадцать.

Быть того не может.

— И вообще, — добавила она, — когда вы были в той секте, вам столько же лет было, разве нет?

Говорила она сухо, но мне почудился обвинительный укол. Не успела я ничего ответить, как Саша встала, прошаркала к холодильнику. Я смотрела, как она наигранно виляет бедрами, как запросто хватает привезенное ими пиво. На ярлыке — резные посеребренные горы. Она посмотрела мне в глаза.

— Пива хотите? — спросила она.

Я поняла, что это проверка. Или я взрослый, которого нужно пожалеть или проигнорировать, или человек, с которым в принципе можно поговорить. Я кивнула, и Саша расслабилась.

— Лови, — сказала она и бросила мне бутылку.

На побережье ночь наступила быстро, как оно всегда бывает, потому что тут ее не замедляют здания. Солнце опустилось так низко, что мы, наблюдая за тем, как оно уплывает из виду, даже не поднимали голов. Мы обе выпили по несколько бутылок пива. На кухне стало темно, но свет мы так и не включали. На всем лежала синяя тень, мягкая и величественная, мебель упростилась до очертаний. Саша спросила, можем ли мы развести огонь в камине.