Новое чувство — собственного превосходства — встрепенулось во мне, дернулась ниточка, запрятанная так глубоко, что я ее даже не распознала.

— Ты будешь отвечать за Эви, — сказал Расселл Сюзанне. — Договорились?

На меня они не глядели. Сам воздух между ними искрил многозначительностью. Расселл взял меня за руку, обрушил на меня свой взгляд.

— Увидимся, Эви.

Шепнул что-то Сюзанне. Вернувшись ко мне, она заговорила совсем по-другому, деловито.

— Расселл говорит, можешь оставаться, если хочешь, — сказала она.

Видно было, как она воспрянула духом после встречи с Расселлом. К ней вернулась былая бойкость, и, говоря, она разглядывала меня. Меня потряхивало, не знаю, правда, от страха или от предвкушения. Бабка рассказывала мне, как ей доставались роли — как быстро ее выбирали из толпы. “А дело было вот в чем, — говорила она. — Все девочки думали, что выбор за режиссером. А на самом деле это я, своим секретным способом, сообщала режиссеру, что роль — моя”.

Мне этого хотелось — чтобы безвидная, беззвучная волна понеслась от меня к Расселлу. К Сюзанне, ко всем ним. Мне хотелось этого бесконечного мира.

Вечер потихоньку разваливался. Руз расхаживала голой по пояс, тяжелые груди раскраснелись от огня. Она то и дело надолго умолкала. Черный пес убежал в темноту. Сюзанна сказала, что раздобудет еще травы, и исчезла. Я искала ее, но постоянно отвлекалась на вспышки и шаги, на танцующих незнакомцев, которые улыбались мне — добро и тупо.

Были мелочи, из-за которых стоило бы насторожиться. Какая-то девочка обожглась — кожа на руке вздулась волдырями — и с ленивым любопытством разглядывала ожог. Вонючий нужник, разрисованный загадочными символами, оклеенный изнутри страницами из порножурналов. Гай, описывавший теплые внутренности свиней, которых он резал на родительской ферме в Канзасе.

— Они знали, что с ними будет, — говорил он благодарным слушателям. — Когда корм принесу — улыбались, как нож достану — давай беситься.

Он поправил огромную пряжку на ремне, прохихикал что-то невнятное. Но сегодня же солнцестояние, твердила я себе, это все — языческая белиберда, а если мне не по себе, сама виновата — не могу до конца прочувствовать это место. А ведь столько всего вокруг можно было заметить и полюбить. Дурацкие песенки из музыкального автомата. Поблескивание серебристой гитары, взбитые сливки, которые капали с чьих-то пальцев. Вдохновенные, фанатичные лица.

Время на ранчо смешалось: здесь не было ни часов, ни часиков, секунды и минуты казались условностями, целые дни утекали в никуда. Не знаю, сколько прошло времени. Сколько я прождала Сюзанну, пока не услышала его голос. Прямо над ухом прошептавший мое имя:

— Эви.

Я обернулась и увидела его. Меня так и скрутило от счастья: Расселл меня вспомнил, отыскал меня в толпе. Как знать, может, он даже искал меня. Он взял меня за руку, погладил ладонь, пальцы. Я бестолково улыбалась, мне хотелось любить всех и вся.

В его трейлере было просторнее, чем в других комнатах, на кровати лежало мохнатое одеяло, до меня не сразу дошло, что это шуба. Она была тут самой приличной вещью — на полу валялась одежда, в которой посверкивали пустые банки из-под пива и газировки. Пахло странно, отдавало чем-то скисшим. Думаю, я нарочно вела себя так наивно, делая вид, будто не знаю, к чему все идет. Но какая-то часть меня этого и вправду не знала. Или не придавала особого значения фактам: я вдруг напрочь забыла, как тут оказалась. Тряская поездка на автобусе, дешевая сладость вина. Где мой велосипед?

Расселл внимательно наблюдал за мной. Стоило мне отвернуться, и он наклонял голову, ловил мой взгляд. Он заправил прядку волос мне за ухо, провел пальцами по шее. Ногти он не стриг, неровные краешки царапали кожу.

Я натянуто рассмеялась.

— А Сюзанна скоро придет? — спросила я.

Он сказал мне еще там, у костра, что Сюзанна тоже придет, хотя, может, мне просто хотелось, чтобы она пришла.

— Сюзанне и без нас неплохо, — ответил Расселл. — Я, Эви, сейчас о тебе хочу поговорить.

Мои мысли замедлились до скорости поземки. Расселл говорил размеренно, серьезно, так, что мне казалось, будто ему весь вечер не терпелось меня выслушать. До чего же все тут отличалось от спальни Конни, где мы слушали пластинки из другого мира, куда нам был путь закрыт, песни, только усиливавшие наши и без того непрерывные мучения. Потускнел даже Питер. Питер был просто мальчиком, который на ужин ел белый хлеб с маргарином. А вот это — взгляд Расселла — вот это настоящее; мне было приятно от того, что он польстил моей внутренней мерзости, и мне стоило большого труда это скрыть.

— Скромница Эви, — сказал он, улыбаясь. — Ты девочка умная. Эти глазки многое подмечают, да?

Он думает, что я умная. Я вцепилась в это слово как в доказательство. Я не безнадежна. До меня доносился шум праздника. Муха в углу жужжала, билась о стены трейлера.

— Мы с тобой похожи, — продолжал Расселл. — В молодости я был очень умным, таким умным, что мне, конечно, говорили, что я тупой. — Он издал дребезжащий смешок. — Меня обучили этому слову — “тупой”. Меня обучили этому слову, а потом сказали, что тупой — это я.

Когда Расселл улыбался, на его лице проступала незнакомая мне радость. А вот мне так хорошо никогда не было. Я всегда была несчастна, даже в детстве, — и как я раньше этого не понимала?

Я слушала его, обхватив себя руками. До меня начало доходить, о чем говорил Расселл, все, как это бывает, складывалось из кусочков. Наркотики перекраивают простые банальности в многозначительные фразы. Мой барахлящий, незрелый мозг отчаянно искал во всем причину и следствие, тайный замысел, наполнявший каждое слово, каждый жест глубоким смыслом. Мне хотелось, чтобы Расселл был умнее всех.

— У тебя внутри что-то такое, — сказал он, — что-то такое, от чего ты грустишь. И знаешь что? И мне от этого грустно. Люди хотели сломить такую прекрасную, такую особенную девочку. Люди ее обидели. Потому что они такие.

У меня защипало в глазах.

— Но они не сломили тебя, Эви. Ты ведь пришла к нам. Наша особенная Эви. Так что позабудь обо всем дерьме, которое было в прошлом.

Он закинул на шубу босые грязные ноги — так и сидел, до странного спокойный. Он подождет. Сколько нужно, столько и подождет.

Не помню, что я тогда говорила, помню только, как нервно тараторила. Школа, Конни, пустые бредни маленькой девочки. Я скользила взглядом по трейлеру, теребила платье Сюзанны. Рассматривала королевские лилии на грязном одеяле. Помню, как терпеливо Расселл улыбался, выжидая, когда я наконец выдохнусь. И я выдохлась. В трейлере наступила тишина, слышно было только, как я дышу и ерзает на кровати Расселл.

— Я могу тебе помочь, — сказал он. — Но ты сама должна этого хотеть. — Он уставился прямо мне в глаза: — Хочешь, Эви?

В его словах чувствовался научный интерес.