Будущая мамаша Франсуа угодила на фестиваль в качествезнатной ткачихи, комсомольской суперзвездочки захолустного уральского городка.К неграм в ту пору в российской глубинке отношение былонежно-трепетно-братское. Их любили горячо и заочно – как зверски угнетаемыхзарубежным империализмом. А потом оказалось, что угнетаемые – не какие-то тамабстрактные скелетики, громыхающие цепями, а вполне сытенькие мужики,проявлявшие к белым девочкам недвусмысленный интерес и сами вызывавшиетомительное любопытство у провинциальных красоточек, не изведавших ничего,кроме прямолинейного лапанья на танцплощадке.

Мамочку Франсуа спас от всеобщего презрения, конечно же,фестиваль и время – в семьдесят седьмом ее без раздумий зачислили бы в валютныешлюхи и затравили, но в упорхнувшие хрущевские года черномазики были овеяныромантическим ореолом пролетарского братства и коммунистического единения. Ктому же комсомолочка твердила, что обрюхативший ее Франсуа – героическийподпольщик из джунглей, сражавшийся за свободу родины от злых колонизаторов впробковых шлемах.

Она, впрочем, этому искренне верила, поскольку так сказалсам Франсуа (который на самом деле был вторым сыном туземного короля и на плантацияхсроду не гнулся, проезжая мимо них исключительно в папашином «кадиллаке»)…

Провинция не любит удивляться долго. Когда схлынули первыепересуды и сплетни, кроха-негритенок прекрасно вписался в жизнь уральскогомедвежьего угла – ну, бегает, играет в «чику» и лазит по садам, как всесорванцы. В конце-то концов, конечностей у него тоже четыре, а голова одна, ибананов не просит, поскольку в жизни их не видел…

Записали его «Петровичем» из головы – поскольку милиционерыв паспортном столе, как ни мучили мозги, не придумали, какое отчество можнообразовать от имени «Франсуа». В жизни его кликали Федькой.

Куда может угодить индивидуум, наделенный классическимвнешним обликом негра, но рожденный русской и воспитанный славянами в глубинке?Если только не загремит допрежь в колонию вместе с белокожими шпанистымиподельниками?

Правильно, тут и думать нечего…

Органы взяли его на прицел, едва Франсуа загребли надействительную, и после демобилизации чернокожий уралец куда-то испарился. Вдетали Данил не вникал, разумеется, до сих пор, но по редким обмолвкамвосстановил основной пунктир: пребывал Франсуа скорее в Штатах, нежели в Африке(впрочем, краешком зацепив и Черный континент), и сгорел, когда к янкесамперебежала очередная курва в серьезном звании. Ноги-то он унес, но дальнейшаякарьера пошла наперекосяк, и после различных перипетий потомок принца всплывалто в качестве волонтера казачьей сотни в Приднестровье, то частным сыщиком вкраях поспокойнее. В октябре девяносто третьего он до последнего сидел в Беломдоме, откуда благополучно ушел, как гвоздь сквозь туман – никому из полупьяныхментов в многочисленных линиях оцепления просто в голову не пришло, чтомечущийся по улице, жалобно чирикающий что-то на непонятном наречии негритос вненашенском костюмчике может оказаться убежденным русским националистом,известным в Приднестровье как Неро Драгуле – Черный Дракон… Последние годаполтора он, правда, смирно сидел на исторической родине, заведуя чуточку загадочнымчастным охранным агентством.

Сейчас он тщательно разбирал автомат. Выщелкнул в карманпатроны, облил детали спиртом из плоской фляжки, чиркнул спичкой.Синевато-бледное пламя продержалось недолго, но всякие отпечатки пальцевиспарились начисто, нечего и искать. Поднял голову, уже не улыбаясь, спокойноспросил:

– Назад той же тропой?

Фрол кивнул, подал ему пухленький конверт. Франсуа Петрович,черный красно-коричневый, сунул его в карман, не заглядывая внутрь, пожал рукуДанилу, светски раскланялся с Фролом, сел за руль и повел джип к выходу изкарьера, возвращаясь к грузовику, где его прятали вместе с машиной, –спокойный, несуетливый профессионал.

Фрол, глядя вслед, задумчиво сказал:

– Деньги прячут, не считая, лишь идеалисты и профи – нокакой тут, к черту, идеализм… Сколько живут те, кто его обсчитывают?

– С недельку, – сказал Данил.

Разобрал ТТ и облил его спиртом из оставленной Франсуафляжки, щелкнул зажигалкой, присев на корточки.

– Давай и мой заодно, – Фрол протянул наган, уже свыщелкнутым пустым барабаном. – Петрович, ты что это вдруг набычился?

Данил медленно выпрямился, отряхнул колени и сказал:

– Да вот пришло в голову, не просмотрел ли я чего…

– То есть?

– Все, что происходило до сих пор, прекрасноукладывалось в систему, в штампы, в картину. И я в этом не видел ничегонеобычного. А сейчас вот задумался… Неправильно вел себя Бес, не по-Бесовски,право слово. М и р н о…

– Согласен. Выводы есть?

– Никаких нет, – покачал головой Данил. –Один свербеж в районе копчика…

– Предчувствия – вещь полезная, – сказал Фролмедленно. – Я в них вообще-то верю…

– За руль пустишь?

– Чего боишься?

– Сам не знаю, – сказал Данил. – Это-то иугнетает…

– Собирайся в дорогу. Тебя искали люди Карема. Ты проних и думать забыл, а они, знаешь ли, платят долги…

Данил устало кивнул. В другое время порадовался бы, нотеперь в мозгу засела тягостная заноза, самое мерзкое чувство – когда тыпытаешься вспомнить что-то важное, но не можешь понять, что…

Оглянулся. Обе машины Беса уже стояли впритык к обрыву, ате, кто на них приехал, были внутри. Один из ребят Фрола шагал прочь отпесчаной стены, на ходу приводя в боевое положение гранатомет «муха».Остановился, оценил позицию, поднял недлинную трубу к плечу. Ширкнула огненнаяполоса, грохот долго колотился о стенки карьера. Тяжелая туча песка, окутаннаямутно-желтым облаком, плавно стекла вниз, и, когда песчинки осели, машин подобразовавшимся оползнем уже не видно было.

…Данил повел «мерс» длинной дорогой, делая крюк километров вдесять, – мимо зверосовхоза, немощеным трактом через две деревеньки, гдена германские лимузины таращились, как на летающие тарелки, зато собаки сазартным лаем неслись вслед, ничуть не удивляясь, как преследовали обычноместные, побитые пьяной шоферней грузовики.

Фрол время от времени поглядывал на него, но ни разу незаговорил, и это Данилу нравилось. Неизвестно, какие инструкции получили передотъездом из карьера молчаливые ребята в галстуках, но они сидели истуканами иничему не удивлялись.

– Все, – сказал Данил. – Последнее место, гдеможно нас прихватить перед городом. Если тут никого, я дурак, извините уж…

Места тянулись безлюдные – поля в стерне, сопки, сосны.Дорога, по которой они ехали в карьер, и та, по которой возвращались, все ближеи ближе сходились, разделенные редеющим сосняком, и километра через два должныбыли окончательно слиться, чтобы еще через пару верст уткнуться в Кучумскийтракт.