Кто же может идти против закона, не подчиняться? Папу бы спросить, Алексея… А надо, надо дознаться, ведь этот закон всех слабых касается, к которым Швальный причислил и меня.

Я заворочался, солома подо мной в матрасе зашуршала, и Швальный пробудился, проворчал:

— Спи, не шебаршись.

Я притих. Но вскоре опять заметался. Слабые, слабые!.. А что говорил отец про слабых? Не глядя ни на что, они всех чужаков вытурнули с нашей земли. И американцев тоже, и англичан. У них, сказывал, и танки были, и аэропланы, а наши не все даже винтовки имели, но все равно верх взяли, чужеземцам-то пришлось пятки смазывать да драпать. Вот те — и сила. Так при чем тут закон? Не выдумал ли двухбородый? Себя небось защищает. Ишь, гидра какая. Ученым прикидывается, а у самого в городе магазин. Барышничает. Что ему дорогую одежду не справлять. И мы дураки: плюнуть бы, уйти, пусть бы он хвалился своим работодательством. Слово-то какое, язык сломаешь! Да, уйти бы, и все.

Но тут же я вспомнил, что кроме нас ходят по подгородчине другие портные, где-то неподалеку, слышно, и Луканов бродит. Значит, двухбородый в убытке не останется. Вот карусель. Разберись-ка тут. Может, и вправду все зависит от частника? Но у кого же узнать? Иону разве спросить?

Ох, как не хватает отца и Алексея. Уж они-то бы все объяснили. А не они, так учитель. Но и его нет. А двухбородый законом грозит.

Только перед утром я заснул, Проснулся в поту, с больной головой. С трудом поднялся с постели. Швальный уже сидел за столом, шил, Ионы в комнате не было. Я взглянул на вешалку: ни пальто, ни шапки. Старик повернулся ко мне.

— Не ищи. Ушел в Холмово — спозаранку одна бабенка позвала сшить пиджачишко малому. Подожди, скроит и возвернется, работа-то не суконная. Шить нам с тобой придется.

— И хорошо! — обрадовался, я, что скоро удастся вырваться из этого большого хуторского дома, от двухбородого хозяина.

Я подбежал к окну, распахнул занавеску, и в глаза хлынул розоватый свет утренней зари. Постоял, ожидая, когда покажется солнце. Оно долго не появлялось, а когда начало всплывать, разбрызгивая вокруг искры, то по сторонам вдруг зардели красные пятна. На виду они вытягивались, поднимаясь вместе с солнцем выше и выше. Я обрадовался: опять была радуга.

Мудреное дело

Холмово — деревушка в два коротеньких посада. Было тут изб двадцать. Больше бы и не убралось, уж больно мал был холм. А под холмом никто не селился, что-то, должно быть, мешало. Все окна домов были обращены в одну сторону, где чернел большак.

От избы до избы тянулись сквозь сугробы глубоко проложенные тропы. Пришли мы с Швальным в деревню и на первой же тропе будто провалились — одни наши головы выставились из сугробов. Оглядевшись, увидели такие же движущиеся головы впереди и позади, ровно на лодках плыли все.

Швальный шел натужно, задыхаясь. Первой же встречной бабе он буркнул, что вот, мол, какие вы ленивые, не могли раскидать снег. Но та всплеснула руками:

— Как можно такое добро раскидывать! Мы, родной, радешеньки, что столь навалило, снег-то весной в водичку обратится, грядки вспоит, пруды пополнит. Сухота ведь у нас, реки поблизости нет. А без реки…

— Понял, понял! — остановил Швальный разговорившуюся женщину.

Что-то он неприветлив и невесел был в этот раз, и уж очень шумно дышал, и все хватался за грудь. Я было спросил, не заболел ли он, но, в ответ услышал ворчливое:

— Кати-ка, кати. Некогда нам болеть!..

Санки с машиной тащил я. Они едва проходили в узкой траншее, машина стучала и бренчала. Швальный шел впереди, на стук оглядывался морщась.

Как и наказывал Иона, вернувшийся после кройки к двухбородому доделывать наряды чернявой хозяйке, мы прошли в небольшую избенку, прилепившуюся у крутого спуска с холма. Низенькая, она подслеповато глядела из-под соломенного чепчика крыши двумя окнами на дорогу, а одним боковым — на спуск, где торчали из сугробов тычинки тына.

Маленькая изба была тепло натоплена. Пахло кислой капустой, рассолом, прокаленными кирпичами русской печки, занявшей добрую половину соломенуши. В переднем углу на войлочной подстилке сидел ребенок с растрепанной однорукой куклой. У печки возилась молодая смугловатая женщина. Увидев нас, она вытерла о фартук руки, быстро накрыла на стол холщовую скатерку, поставила самовар, сковороду жареной картошки, каравай и распорядилась:

— Позавтракайте, да и за дело.

Сама она не села, заторопилась на работу — где-то рубить кустарник, которым и отапливалась безлесная деревня. Одеваясь, она поясняла, что братик Сергейка уже ушел туда, сразу после снятия с него мерки. Мне она наказала приглядеть за ребенком.

— А ты, голуба, вроде как одна, без мужика живешь? — поинтересовался Швальный. — Как звать-то тебя?

— Одна, — качнула она головой. — Одна Милитина-сиротина.

Перебирая бахрому шерстяного платка, накинутого на голову, она сказала, что с весны осталась вдовой. Мужа убили, когда он возвращался из волости, куда ездил на собрание комитетчиков. Убийцы следов не оставили, но подозрение одно — на здешних богатеев. Уж больно злобились они на него за то, что припрятанный хлеб нашел и распределил по беднякам. Он председателем комитета взаимопомощи был. Как пришел с красноармейской службы, так и выбрали.

— Но пусть проклятые кулачины не радуются, отольются им сиротские слезы! — гневно закончила она и, еще раз наказав, чтобы я приглядел за малышом, вышла.

Я долго оставался под впечатлением этого рассказа обездоленной вдовы. Здесь кулаки порешили комитетчика, у нас стреляли в партийца дядю Максима, с косой набросились на мерщика Семена. Откуда у них такая злость? И почему все они жмоты, скупые, рады горло перегрызть любому, кто хочет выйти из бедности? Забоялся я за отца. Прямой, головы не клонил перед ними, а теперь вот и в лавку пришел, как бы открытый вызов бросил им. Вдруг подстерегут его?

Я ужаснулся, пеняя на себя: как же тогда, еще в Юрове, я не подумал о такой жути? Ведь тогда еще сам Топников предупреждал.

И теперь уже дядя Максим замаячил передо мной. Вот уж кто ничего-то не боялся. Почему? Заворожен от смерти? Но такое бывает только в сказках.

Так я задумался, что забыл о работе. Сидел, глядел в окошко, на дорогу, а в глазах все стоял он, улыбающийся дядя Максим, и в ушах глуховатый голос его: «На все идут, сволочи, но пусть знают — всех не запугать, возьмет-то наша!»

И вдруг меня как бы осенило. Не боится он потому, что верит в это. Ну как же это просто и понятно. Верит, видно,