портничавшему в соседних, побогаче, деревнях, и отдал ему свои «владения». Сам же остался на вторых ролях.

Однако об этом дед нередко забывал. Приходя в дом, снимая заячью шапку и похлопывая аршином о залатанные валенки, он по старой привычке спрашивал:

— Эй, хозяева любезные, что прикажете пошить?

Услышав за спиной покашливание Ионы, он виновато пятился и пропускал его вперед. Тогда уже Иона повторял этот вопрос. И если работа находилась, оборачивался ко мне:

— Машину, живо!

Машина была на моем попечении. Еще в Уникове, где на лето оставлял ее Иона, была вручена мне. Я и носил, и возил ее на санках из деревни в деревню, и отогревал да вытирал насухо, и смазывал сам. Иона лишь строчку устанавливал, но потом и это стал доверять мне. О, хозяин был воистину добр — не жалел для меня никакого дела!

Утром невозможно было голову поднять от изголовья. Дед не тревожил меня, вставал первым. Я слышал, как он, кряхтя, шел к умывальнику, как плескал на свое спекшееся лицо воду, потом брал утюг, вытряхивал золу и шептал хозяйке, топившей печь: «Подбрось, голубушка, горяченьких угольков». Но тут же я слышал вкрадчивые шаги Ионы и его сиплый голосок:

— За новенького стараешься?

— Как же, парнишке, Иона Васильевич, поспать охота, дело-то малое… — откликался старик.

— Похвально! — отвечал Иона. — Только как бы во вред это не пришлось ему. Я ведь обещал портным его сделать, а не лежебокой.

И, взяв у дедка аршин (своего он не имел, пользовался только сантиметром), начинал расталкивать меня.

Я мгновенно натягивал холщовые, в «елочку» штаны — и скорей с полатей! В самом деле, не в лежебоки же нанимался!

Когда в целой деревне находилась только «овчинная работа», Иона оставлял нас со Швальным, а сам, раскроив овчины, шел искать «суконное шитье». Дед радовался, подмигивал мне: «Теперь сами с усами».

Перед тем как начать пошив, он рассматривал кройку, что-то пришептывая, словно колдуя, и поминутно вздергивая с остренького носа на лоб очки с проволочками-дужками. Потом из бокового кармашка протертой до дыр жилетки доставал кусочек мела и начинал вычерчивать какие-то пометки. Быстро, одним махом. Затем, подогнув калачиком ноги, усаживался на лавке и принимался стачивать крой. И кивал мне:

— Давай, Кузюха! Смелее, сынок!

У меня, однако, не все получалось ладно. И больше всего не давалось мне вот это сшивание овчин. Как потолще попадалась, так хоть реви, жмешь-жмешь на иголку, а она как в железо упрется — ни туда, ни сюда.

А Швальный легонько протыкал любую мездру, правая рука его с непостижимой быстротой мелькала, делая стежок за стежком. При каждом стежке он туго натягивал нитку, так, что она звенела, как струна. Шов расправлял наперстком или простукивал ручками ножниц, выходило гладко, точно из-под утюга.

Пальцы у него были сухие, шишковатые, сплошь в мозолях. Я глядел на них с удивлением, а он, улавливая мой взгляд, ухмылялся.

— Гляди не гляди — железные! И уж потрудились они, — добавлял он со значением. — Если все-то подытожить — бо-ольшое богатство сотворили!

Богатство? Как-то странно было слышать это: человек гордился богатством, а сам ходил в истрепанном пальтишке «на рыбьем меху», в истертом жилете, в старых штанах. В родной деревне (Швальный жил недалеко от Юрова) у него не было ни кола ни двора; на лето приезжал к брату и ютился у него в тесной избе.

Некой загадкой становился для меня Швальный. С большим любопытством я приглядывался к нему. Этот тщедушный высохший старик как бы притягивал меня к себе. Чем? Да, наверное, своей влюбленностью в дело. При Ионе он, правда, не так уж бросался в глаза, притихал, а без него «на свободе», будто оживал.

Я видел, с каким трепетом он ждал момента примерки. Проворно сметывал полы, гривенки и скорей звал заказчика. Наденет сметку, одернет полы, опустится на колени и начнет повертывать хозяина будущей шубы, оглядывая, везде ли ровный низ, не фалдит ли, не морщинит ли где.

Готовую вещь Швальный долго и бережно, как ребенка, держал на руках, с любованием оглядывая ее. Не спешил подзывать заказчика. Медленно и надевал на него, будто все еще раздумывая, не рано ли расставаться со своим детищем. Но, надев, в последний раз одернув полы, пригладив плечи, борта, он вдруг отталкивал от себя обладателя шубы.

— Носи! На всю жизнь хватит!

В эти минуты я ловил себя на мысли, что завидую Швальному, его умельству.

Иона, однако, был равнодушен к стариковскому шитью.

— На дорогу не настрочишь на этой овчатине. Дармовая работенка, — сипел он.

На это старик отвечал так:

— Дармовая работенка, по моему разумению, та, Иона Васильич, в коей нужды у людей нету. Не всяк в сукно рядится. Разные достатки, разное, выходит оно, к шитье…

Ой, дедко, дедко, какой ты мудрый. Может, с тобой и я когда-нибудь полюблю портновское ремесло здесь, на дальней подгородчине.

Урок работодателя

Как-то Иона полнедели пропадал в поисках «суконной работы», а мы с Швальным продолжали тачать полушубки. Наконец от него пришла весть, что он находится в богатом хуторе, куда и нам велит немедля явиться.

Собрались. Утро выдалось морозное. Под ногами поскрипывал снег. Выстроившиеся по обочинам дороги березы-вековухи, густо выбеленные инеем, стояли с замершими окоченевшими ветками, только одинокие листочки, чудом уцелевшие на макушках, чуть-чуть колебалась.

С восходом солнца на березах загорелось множество крохотных звездочек. Потухали одни, вспыхивали другие. А когда солнце поднялось, по сторонам его, чуть ли не от самой земли, поднялись красноватые столбы, зажигая небо. Я дернул Швального за рукав.

— Видишь, дедушка, на небе-то…

— А-а, зимнюю радугу? — откликнулся он. — Как же не видеть! К затяжным морозам это. — И тотчас поежился в своем зипунишке.

Сейчас он не был расположен к разговору. Больше того, вроде бы не в духе был. А меня тишина утра, с этими звездочками на деревьях, с красной радугой, настраивала на какой-то необыкновенный лад.

Но все раздумья мои разом оборвались, когда Швальный ткнул меня в бок:

— Вона, сам катит. Гляди-ка!

И верно, навстречу нам быстро шагал, размахивая руками, Иона. Поравнявшись с нами, он зачастил:

— Чего вы там застряли? Скорехонько на хутор! Нашел подходящую работку в хорошем доме. Живо, живо!

Предвкушая удовольствие, он потирал руки.

Через полчаса, не больше, мы уже были на хуторе. Стоял он вдали от деревень, у ключевой речушки, которая, несмотря на холод, не замерзла, бойко прыгала по камням среди обледеневших, в куржаке, берегов. Через ручеек нависал мостик, а за ним перед омутом виднелся и дом, большой, обшитый тесом, с верандой,