и раньше, вперился в эти сапоги, ведь никогда в жизни мне не приходилось ходить в таких, но плясать на животе, унижаться перед таким коротышкой? Оторвал взгляд от сапог и показал Фильке кукиш: на-ка, выкуси!

— Голодранец! — фыркнул Филька.

— Ты зачем пришел? Дразнить? — встал отец. — Брысь!

И когда коротышка смылся, отец, пряча за спину задрожавшие руки, сказал, что купит мне сапоги получше Филькиных.

— Где купило-то? — невесело усмехнулась мать.

— Найду! Кровь из носу, а найду! — заверил отец. — Хоть свой костюм заложу, хоть что другое…

— Отстань-ко! Какое уж другое, один костюмишко и остался, да и тот лицованый-перелицованный.

— Помолчи, мать, хоть ты-то не ехидничай, — остановил ее отец. — Вечно унижаться, что ли, нам? Чем хуже наш Кузька какого-то шалопая? Да погоди, придет время — во все дорогое одену его. И другие оденутся не хуже. Придет это время. Мерещилось оно мне еще в окопах. Придет!

Он так разволновался, что долго не мог сесть. Все ходил с закинутыми на спину руками и говорил, говорил о лучших временах. Впервые я видел его таким неуемным. Будто плотину прорвало: копилось, копилось — и понесло, руша все на своем пути.

Через несколько дней сенокос на наволоках закончился, все уехали домой, стан опустел. Память о себе люди оставили в стогах. Как солдаты на параде, выстроились они на широкой пойме реки.

Вместе со всеми мы вернулись домой, где ждали нас «младенцы». Жили они без нас одни, храбрились, что ничего не побоятся. Но для подстраховки на ночлег приходил к ним Панко.

Ох, как он поглядел на меня. Тебе, мол, там было хорошо, помиловался небось со своей Ляпой. Я рассказал обо всем, ничего не утаив. Он внимательно выслушал и, смущаясь, спросил:

— Губы у тебя какие-то… Целовались?

— Была нужда… — отбрыкнулся я.

— Скрывай не скрывай — узнаю! — погрозил Панко. Взглянув еще на мои исцарапанные ноги, на растрескавшиеся пятки, он с насмешкой бросил: — Кавалер, а ходишь босиком, без сапог.

Вот как, и он о сапогах, а отец, казалось, о них уже забыл. Да, шли дни, мы уже принялись за другие дела, а он, как воды в рот набрал, — ни звука о своем обещании. Ясно, забыл…

Вдруг — бац: как-то рано утром батя поднимает меня с постели, велит скорехонько одеваться и идти с ним в село Андреевское.

— Лучший на всю округу сапожник там, — говорил он, — так ему и закажем.

Сам он уже был умыт, от него пахло земляничным мылом, на кончиках усов поблескивали капельки воды.

Сон с меня слетел моментально. Через несколько минут мы были уже в пути. Отец шел впереди, я за ним. Неблизко до Андреевского — десять верст с гаком. Но разве это расстояние для счастливых!

Село мы увидели, когда поднялись на высокое, окатистое, похожее на огромный каравай, поле. Кривые улочки разлеглись по извилистым берегам речушки. По одну сторону лепились деревянные избы, на другой белели каменные дома. Они выходили на площадь, где стояли лавки. Село это в прошлом было торговое, и все каменные строения принадлежали здешней торговой знати.

— Посидим! — сказал отец, когда мы подошли к первым избам.

Он закурил, пригладил рукой рыжеватую, коротко подстриженную бородку, усы, оглядел меня и наказал:

— Когда мастер будет снимать мерку, проси шить сапоги попросторнее. Чтоб не на год, не на два — понял?..

Сапожник, горбатый толстячок, был дома, сидел на низеньком табурете и, посапывая, надраивал латкой дратву. Со лба на густые отвислые брови стекал пот и, настоявшись на них, каплями падал ему на руки. Увидев нас, он отставил работу, рукавом вытер лоб. Когда отец высказал просьбу, сапожник приподнялся с сиденья, оглядел меня и, натужно дыша, приказал:

— Ногу!

Я быстренько шаркнул правой ступней о левую штанину, потом для верности еще потер ногу рукой и, убедившись, что пыль снята, подошел к мастеру. Он измерил ступню, подъем и закрякал:

— А лапочка-то у тебя, извини на слове, медвежья!

— Растоптал… — пояснил отец.

— Бывает. Что ж, через две недели сапоги будут готовы, — заявил мастер и, повернувшись к отцу, протянул руку: — Задаточек!

В назначенный срок я один пошел к мастеру. Той же дорогой. Нет, я не шел, а бежал. С каждой горушки — бегом, в село влетел на полных парах. Открывая дверь в маленький домик сапожника, я почувствовал, как забилось сердце. И уж совсем захватило дух, когда увидел на лавке это чудо из чудес — новые, все в блеске, с широким рантом, с длинными голенищами, увенчанными козырьком, пахнущие дегтем красивейшие, единственные такие в подлунном мире сапоги, которые суждено носить не кому иному, а мне, Кузьме Глазову, обыкновенному смертному! В эту минуту я подумал о Фильке: увидит — и от зависти лопнет!

Я не слышал, как подошел ко мне мастер. Обернулся на его голос, разрешавший померить сапоги.

С благоговеньем я взял их в руки, бережно подержал, все еще любуясь ими, и с величайшей осторожностью начал надевать. По глади подкладки обе ноги без труда пролезли в голенище. Но стоило мне встать, как почувствовал, что ноги, от пальцев до пяток, отчаянно жмет. Сапоги были малы. Но я и вида не подал, что больно ногам, боясь, что мастер может обидеться и отнять у меня такую драгоценность. Для себя же решил: разношу!

Примерив, я осторожно снял обновку и, связав голенища за язычки, перекинул их через плечо и заторопился домой. Я был на высоте блаженства. Хватит ходить босиком да в опорках! Пусть не зазнаются разные силантьевские. На околице Юрова, за полуразвалившейся магазеей, я опять обулся и важно зашагал вдоль улицы. Но праздничное настроение мое испортилось, когда навстречу вышел Силантий. Вперившись в мои сапоги, он зашевелил синими губами:

— Смо-отри, на что способна наша голь. Спер небось обувку и выпендрился без всякого стыда.

От обиды меня аж затрясло. Я даже не мог ничего толком ответить, спазмы сжали горло. Одно только и сумел выдохнуть:

— Не смеешь… не смеешь…

И побежал прочь. А Силантий улюлюкал, злобный смех его бил в перепонки ушей, оглушал. Звон стоял в ушах даже после того, как я вбежал в избу и захлопнул за собой двери.

— А-а, с обновкой! — радостно встретил меня отец, не заметив, как меня все еще бьет нервная дрожь. — Ну-ка, ну показывай.

Я только крепче сжал губы. А сапоги, новенькие, блестящие, к которым и пыль не могла пристать, поставил в угол, как нечто ненужное.

Все решает мать

Обида всегда угнетала меня. Так стало и в этот раз. Днем я пропадал в поле — работы хватало, а вечером