башенкой и шпилем. Должно быть, на городской манер делался. Не ошибся Иона: дом и впрямь хороший нашел. Подойдя к дверцам палисадника, мы увидели матерую серую собаку, похожую на волка. Она спокойно пропустила нас во двор, но когда мы стали подниматься на крыльцо, неожиданно загородила дорогу и заурчала, обнажив клыки.

Пришлось потоптаться на крыльце, пока на вышел хозяин, который, что сразу бросилось в глаза, отличался от других: был в меховой накидке и вязаной шапочке с кисточкой, дородный, с седеющей бородкой, расчесанной на пробор. Не мужик, а барин какой-то. Он успокоил собаку и повел нас в дом.

Поселились мы в комнатке, по соседству с кухней. Единственное окно выходило во двор, где на подметенной дорожке, между птичником и банькой, разгуливали индюки.

Только мы разделись, вытерли отпотевшую с мороза машину, как хозяин ввел в комнатушку дочку лет семнадцати, голенастую, плоскогрудую, в легких туфельках.

— Сначала сшейте Сонечке пальто. Материал — вот! — положил он на стол кусок плюша. — Воротник после принесу. Серый каракуль. Как думаете, подойдет такой? — спросил Иону.

— Добрейше! Серый, с этаким серебристым отливом сейчас в моде, — ответил Иона с подчеркнутым знанием дела и, оглядев черные, спадающие на плечи девушке волосы, добавил: — Серое к черному — отменный контраст!

В разговоре с важными заказчиками Иона старался говорить цветисто, кудревато, прибегая к этаким «недеревенским» словечкам. Внимание двухбородого привлекло к нему уже одно это слово «контраст».

— Вы, позвольте спросить, горожанин? — поинтересовался он.

— Самую краткость пришлось пожить в Костроме, — отозвался Иона, потрогав бачки. — Но время, знаете…

— Да, смутное, — подхватил двухбородый. — Но, — как бы отвечая не столько Ионе, сколько себе, сказал: — Не все потеряно. Не все…

Иона был в хорошем настроении. Тотчас после снятия мерки раскрыл саквояж — по домам он ходил только с ним, мешок оставил в Уникове — вытащил сверток патронок и, выбрав из них нужные, принялся кроить. Да, аршин ему не потребовался. Его заменяли патронки, которые он брал в руки бережно, как нечто бьющееся, хрупкое. Никому он не доверял свои выкройки, даже Швальному, считал их драгоценными.

Ночью, ложась спать, я тихонько спросил Швального, сколько заплатил Иона за дорогие патронки. Старик ответил, что платил не деньгами. И, повернувшись ко мне, тоже шепотком принялся рассказывать.

— Лет пяток, может и помене, робил он в городе у Калиновича. Знаменитый был портной, о-о! Обшивал всю городскую знать, очинно отменно шил. И какую бы цену ни назначал — платили. Каменный особняк завел на главной улице, с окнами на тальянский манер. Ионе он тоже не скупо платил, это уж доподлинно я знаю. Но ему, гляди, не столь деньги нужны были в ту пору, сколь калиновичские секреты шитья. Сказывают, спал и видел себя таким же известным швецом, как и Калинович, подумывал и о своем домике в городе. Ключик же к умельству и, само собой, к достатку видел как раз в патронках, по которым тот швец мог кроить модные вещи. При последнем расчете он и упросил того Калиновича заплатить ему выкройками. Но в городе не удалось ему обосноваться — и без него хватало там нашего брата. Тогда, вишь, и подался на подгородчину, здесь порешил пускать корни.

Старик прислушался, не проснулся ли Иона, но тот сладко храпел.

— Спит, как праведник. Хочешь, и про другую тайну скажу.

— Про какую?

— Его, того-этого, вовсе не Ионой звать. Наречен был Иваном. Но, вишь, не понравилось. Простое, дескать, больно имя, не по-городскому слышится. Ну к переменил на Иону. Что и говорить, редкое, замысловатое имечко! — Сразу же Швальный и предупредил меня: — Ты не вздумай спрашивать его об этом, меня не выдавай и себя побереги. Он такой…

Старик, не закончив фразы, замолчал.

Но я понял, что он хотел чем-то припугнуть меня. Однако после того, как я узнал о тайне получения драгоценных патронок, по которым Иона теперь свободно кроил любые вещи, он в моих глазах, вопреки предупреждению старика, неожиданно поднялся. Вот это, думал я, ворочаясь на жестком соломенном матрасе, человек — захотел и добился своего. Вот это сила воли, настойчивость!

На память приходила то ли сказка, то ли быль, прочитанная у Алексея на чердаке, об одном гончаре, получившем от грозного царя Ивана строжайшее повеление сделать ему из глины, такую посуду, которая была бы лучше заморской серебряной, медной и оловянной и подавалась бы на всех пирах, и о том, как этот гончар не устрашился, взялся за дело. Пораскинув умом, он понял, что надобно добыть глину особую, с золотистой искрой. Целую юру гончар ископал, дни и ночи не выпускал из рук заступа, а когда валился с ног, копал лежа. И что же — напал-таки на цельную жилу, которая словно солнышко заблистала. И стал делать невиданной красоты посуду. Царь за это велел во все боярское облачить горшечника. Но мастера не столь богатая одежда обрадовала, сколь то, что своим умом дошел до невиданного умельства.

Я стал искать некое сходство Ионы с этим знаменитым мастером. Оба из мужиков. Верно, гончар вынужден был носить боярский кафтан с золотым шитьем, а Иона обыкновенный двубортный пиджак. Но зато в воскресные дни он навязывал под отложной воротник рубашки черную бабочку: по-городскому, чего, надо думать, у царского горшечника не было. Да и что там одежда: захочет Иона — сошьет себе любую, раз сам портной и владеет такими волшебными патронками.

Я долго еще не мог заснуть, все думал об Ионе, и он все больше и больше виделся мне в новом облике. И теперь я уже не жалел, что пошел к нему в ученье. Поучусь, авось тоже в люди выйду. Ведь обещал же он сделать меня мастером!

Утром, как всегда, Иона потребовал горячий утюг. Я, еще не умывшись, разжег его и с радостью доложил:

— Готово, дядя Иона!

На душе в это утро было легко. Хотелось все-все делать так же быстро, с азартом, как и хозяин. Когда он кивнул Швальному, чтобы тот помог ему разглаживать швы, я опередил старика, в одно мгновенье подскочив к Ионе. Тот, ничего не говоря, подал мне сшитый верх пальто, показал, как надо натягивать плюш и держать его на весу, чтобы не помять ворс, сам же стал водить по швам утюгом. Слегка он задел утюгом за мой палец, ожег его. Ничего, заживет.

Я смотрел, как плюш после проводки утюгом становился гладким, свежим, и гордость распирала душу: это мы с дядькой Ионой таким сделали его! Но что это — Иону ничуть не радовало виденье своей работы, он, как всегда, был холодным, насупленным. Как мне хотелось