сказать: улыбнись же, умелец-мастер! Нет, улыбки я не дождался. Не увидел ее и на другой день, и после.

Снова навалилась на меня скука. Невыносимо стало сидеть рядом с неулыбчивым Ионой. Хоть бы не надолго вырваться на улицу, поглотать свежего воздуха, прийти в себя. Сколько уж дней сидим тут безвыходно. Кроме Сонечкиного пальто, двухбородый заказал еще тройку себе и разные наряды жене. Да тут и конца не будет!

За окном мела поземка. Мыслями я перекинулся в Юрово. Наверное, и там метельно. Прошлой зимой в проулке надуло сугробы вровень с палисадником; не меньше, поди-ка, и нынче. «Младенцы», конечно, ждут не дождутся первой оттепели, когда можно будет мастерить снежных баб. Как раньше, поставят их у крыльца и назовут по-прежнему: сторожихи «Ноева ковчега».

Да, «младенцам» не приходится скучать, они дома. Но вспоминают ли, что их Кузя где-то далеко-далеко, вот в этом заснеженном хуторе, который стерегут не снежные бабы, а злые собаки? Митя должен вспоминать. Ведь он теперь сидит в школе на моей парте, на которой я вырезал две крошечные буковки «К. Г.». Ему не до скуки. У него каждый день что-то новое. В школу, конечно, он идет, как и другие юровские ученики, вместе с учителем. А с ним всегда интересно. Вспоминалось, как, вышагивая в живом кольце ребятни, Михаил Степанович каждый раз спрашивал то об одном, то о другом. Например, почему снег белый, отчего вода в море синяя, по какой причине в деревне называют запад «гнилым углом»? Или начинал подзадоривать: а скажите-ка, дети, какие птицы обитают в родном краю, когда прилетают и улетают, кто несет на крыльях весну?

Знал я по себе, как за подобными спросами-расспросами незаметно одолевалась двухверстная шачинская дорога и перед глазами появлялась наша старенькая школа, в которой все-все мне было знакомо, от низкого, с вытоптанной ямкой порога и скрипучих половиц в коридоре до истертой доски в классе, у которой мне за четыре-то года учебы пришлось выстоять, наверное, добрую сотню часов с мелком в руке.

Да, вот и Митя в школе. А скоро и Вова с «поскребышем» побегут туда же. Хорошая у них пора.

— Кузька, ты случаем не уснул?

Резкий голос Ионы заставляет меня вздрогнуть. Я оборачиваюсь к нему и снова вижу его неулыбчивые желтые глаза.

Работать, работать! Но дума еще держит меня в родном Юрове. Живы ли Алексеевы книжки? У Михаила Степановича они пролежали недолго: как только брат уехал на рабфак, учитель принес их. Некоторые еще читал отец, а потом мы опять все отнесли в «Алексеев уголок», на чердак. Не отсырели ли они там? А может, Митя догадался внести их в избу, может, как это делал сам Алексей, читает Вове и Коле-Оле сказки?

Алексей… С ним бы сейчас повидаться! Говорят, до города, где он учится, отсюда всего один день ходу. Посмотреть бы на его рабфак, вместе бы походить по городу, поглядеть на улицы, дома, на все. Ни разу, ни одного разочка не бывал в городах, только на картинках и видел их. Сию бы пору…

Но разве додумаешь, коль чувствуешь прицеленные на тебя эти желтые глаза. Утюг? Сейчас!

Срываюсь с места, подхватываю злосчастную чугунную прорву и бегу на кухню разжигать. Там наталкиваюсь на Сонечку, которая стоя пьет парное молоко. Я чуть не вышиб из ее рук кружку. Она поставила кружку на стол, одернула свитер, обтянувший ее тощую фигуру, поправила на затылке шапочку и, надув губы, дернула меня за вихор (почему-то всем дело до моего вихра):

— Даже не изволит извиниться!

— А я нарочно?..

— Смотри, какой смелый! Тебя как звать?

— Кузя. А что?

— Что? — Она подумала. — Поедем, Кузя-узя, на лыжах кататься! Будь моим кавалером!

Глаза ее смеялись. Конечно же, захотела потешиться надо мной.

— Натягивай свои валенки, Кузя-узя, малый швец — в дуду игрец, — каламбурила она, — и айда!

— Некогда! — досадуя, буркнул я.

— А хочешь, я освобожу тебя от этого «некогда»? Хочешь? — настаивала она.

— Как это?

— А вот так… — Она выбежала с кухни, протопала по коридору и через минуту вернулась с Ионой.

Иона с укоризной поглядел на меня.

— Что же ты, Кузьма, не уважишь просьбу молодой хозяйки? Собирайся!

Ах так? Ну, ладно! Я скорехонько надел шубейку, натянул широченные, с задранными носами валенки, с отцовских ног, — и на улицу, Сонечка дала мне лыжи поменьше, а себе взяла большие. «Ага, сообразил я, хочешь в дураках меня оставить, чтобы потом опять посмеяться. Посмотрим!» Что-то лихачески-мстительное заговорило во мне. Хотя она ловка была на лыжах, шла быстро, опережая меня, но я скоро догнал ее, пошел рядом, бок о бок, затем на спуске под гору вырвался вперед.

— Кузя-узя, швец-дудец, подожди! — кричала она вдогонку.

«Вот тебе и узя, и дудец», — торжествовал я, вовсю налегая на палки, без оглядки несясь все дальше и дальше. Видел только, как по сторонам мелькали кусты тальника.

— Кузьма!..

Я остановился только, когда при подъеме в перелесок зачерпнул полный валенок снега. Воткнул палки в сугроб, снял валенок, принялся вытряхивать снег. Молодая хозяйка тем временем подошла ко мне, запыхавшаяся, тоже потная, и опустилась прямо на снег.

— Уморил! Не могу! Силен!

— А ты думала! — польщенный такой похвалой, ответил я.

Она стала спрашивать, откуда я, как сюда попал. Я сказал, что с Шачи, из буйской мастеровой стороны. Сонечка фыркнула:

— Нашел, чем гордиться! «Кабак… острог в Буй-городе», только и всего. Не слыхал? Это Некрасов писал. Лапотники!

Как кнутом огрело меня это слова — «лапотники». Я огрызнулся. Лапотники, сказал, припоминая отцовские и дядины слова, одевают всю подгородчину, всех вас, пол-Питера построили, сам Петр Великий их знавал. И в обиду себя не давали.

— Храбрецы? — засмеялась она.

— А вот и храбрецы! — отрезал я. Тут же припомнились мне некрасовские строчки, прочитанные в Алексеевом уголке, об одном злом заводчике, измывавшемся над мужиками, и о том, как они бросили его в яму, как заводчик завопил: веревку, лестницу, а «лапотники» ответили лопатами ему. «Наддай, наддай!» Так наддали, что ямы словно не было — сровнялася с землей. Пересказав это, я в свою очередь сказал Сонечке: — Это тоже Некрасов писал!

Она надула губы. Долго так сидела сконфуженная. Потом вскинула голову и начала рассказывать о себе. Хвалилась, что учится в городе, что там ее все уважают. Но похвальбы хватило ненадолго. Сказала, что сейчас приехала на каникулы, но на хуторе — глушь, тоска зеленая, не с кем время провести…

— Завидую папке — он бодряк, — заметила она.

— Он кто будет? — поинтересовался я.

— О, у меня папка знаменитый! — оживилась Сонечка. — Он в земстве