— Гвидо, помогите нам, пожалуйста. Поможете?

Кажется, Саброра понял, что я хочу сделать — и меня радовало, что он даже не пробует сопротивляться. Он просто стоял, молчал и смотрел куда-то в свое прошлое: возможно, в тот день, когда вернулся в этот дом и подошел к портрету своего отца.

— Разумеется, госпожа Эрна, — Гвидо с достоинством улыбнулся. — Что нужно сделать?

— Снять тот портрет, — я указала на картину, повернутую лицом к стене. — В сад мы ее сами вытащим.

Гвидо с искренним удивлением посмотрел на хозяина дома. Саброра держался так, словно смотрел на какую-то ведьму, которая горела на костре — и ему нравилось то, что он видел. Дворецкий перевел взгляд на меня и спросил:

— Вам потребуется что-то еще?

— Жидкость для розжига, — решительно ответила я. — У вас есть?

— На кухне найдется.

Саброра стоял молча; когда Гвидо вернулся и, протянув мне темно-зеленую бутылку с вонючей жижей и картонную коробку с длинными каминными спичками, пошел к лесенке, то инквизитор произнес:

— Незачем вам туда лезть, Гвидо. Я должен сделать это сам.

Его слова согрели меня. Меньше всего я хотела, чтобы ему было плохо. Занозы, которые заставляют тело и душу гнить, нужно вырывать с корнем — и лучше поздно, чем никогда.

На всякий случай Гвидо сделал несколько шагов в сторону. Саброра забрался на лесенку, снял портрет с крючка и сбросил его на пол. Портрет перевернулся, и я увидела изображение седого мужчины с волевым суровым лицом и сжатыми в нить губами. Серые глаза смотрели так, словно собирались заглянуть в самые сокровенные уголки души. Надо же, а ведь кто-то шел к нему лечиться…

— Понесем? — спросила я. Саброра спустился и, махнув рукой, отправил в сторону картины облако искр. Портрет медленно поплыл к выходу — Энрике Леонардо Саброра смотрел так свирепо, словно надеялся остановить своего сына. Наверно, у него был именно такой взгляд, когда он привязывал двенадцатилетнего мальчика к операционному столу и пускал ток. Во мне вновь ожила злость.

Как можно делать такие вещи с собственным ребенком? Каким бессердечным мерзавцем нужно быть? И самое страшное — для всех остальных он был врачом, спасителем, другом. Ему верили.

— Почему он ненавидел инквизицию? — спросила я, когда мы вышли в сад. Портрет прогрохотал по ступеням, холст порвался, и отец Энцо лишился куска головы. Саброра улыбнулся — во мраке, мягко подсвеченном уличными фонарями, его улыбка была наполнена торжеством.

Он собирался победить свое прошлое — а для этого нужна сила духа, и у Саброры она была. Я поняла это в ту минуту, когда он спрыгнул с балкона, чтобы спасти меня от кабанов.

— Потому что его бабка была ведьмой, — сказал Саброра. Да, что-то в этом роде я и ожидала услышать. Неудивительно, что в его отце зародилась ненависть. — Злонамеренной, к сожалению. Ее сожгли… но отец любил ее всем сердцем. Она воспитывала его, делала для него все, что могла. У них было такое глубокое духовное родство. Знаешь, я пытался оправдать его. Говорил себе, что он испытал много горя, когда мою прабабку казнили. У него и правда словно отрезали часть тела. Но…

Он пинком отбросил разорванный портрет на дорожку и взял у меня бутылку с жидкостью для розжига.

— Но он был психиатром. Врачом, который мог себя исцелить, но не стал. Ему оказалось легче и приятнее пытать своего сына.

Я понимающе кивнула. Это больно, это сложно, но мы можем спасти себя сами — для этого надо хотеть и действовать. У Энцо это получалось, и я надеялась, что будет получаться и дальше.

Плеснув жидкостью на портрет, он чиркнул спичкой и швырнул ее на холст. Послышался легкий хлопок, и картину охватило огнем. Сперва лепестки пламени были маленькими и робкими, но постепенно они набрались сил и принялись энергично пожирать портрет доктора Саброры. Горел темно-серый костюм, пламя облизывало щеки и тщательно выбритый подбородок, и в огне казалось, что губы мужчины на полотне кривятся, словно он хочет что-то сказать или пытается проклясть.

Напрасно. Теперь, когда Энцо чиркнул спичкой и поджег картину, все это было напрасно.

Я подошла к нему, взяла за руку. Он не отстранился, просто сжал мои пальцы и улыбнулся. Энцо смотрел, как горит портрет его отца, и я чувствовала, как его покидает все то темное и злое, что скопилось в душе. Хотелось верить, что он не будет относиться ко мне с брезгливым презрением, которое раньше наполняло его, когда он встречал ведьму. Хотелось надеяться…

— Пусть горит, — негромко сказала я, и Энцо подхватил:

— Пусть.

Мы молчали. Портрет догорал. Последними исчезли глаза доктора Саброры — когда его взгляд погас, то я наконец-то почувствовала, что бывает, когда развеиваются по-настоящему злые чары. Энцо бросил россыпь искорок, и заклинание окончательно затушило остатки картины, а я улыбнулась:

— Ну вот. Теперь ты свободен.

— Свободен, — откликнулся Энцо и, спрятав руки в карманы, покачался с носков на пятки. — Ну что, давай это отметим? Где там был твой чудесный ананасный торт?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Сандро, и где же ты плавал?

Некоторое время назад наш новый официант был настоящим моряком и, судя по татуировке в виде якоря и десяти звезд на правом запястье, побывал на Аранзонском архипелаге — в краю черной магии, где готовят кашу из муки, кукурузы и крови, и это может убить человека на другой стороне планеты. Он казался, в общем-то, неплохим парнем, но, услышав мой вопрос, надулся и снисходительно сообщил:

— Вообще-то плавают рыбы и дерьмо, а моряки ходят.

— Ну да, ну да, — понимающе кивнула я, выставляя в витрину черничные кексы и суфле из питахайи в компанию к манговому чизкейку и банановым конфетам. С конфетами я провозилась все утро, но осталась довольна: они вышли роскошными, хоть сейчас королю на стол.

Ингредиентов там всего ничего. Вафли, какао, собственно бананы и грецкие орехи. Главная задача здесь — сделать шарики идеально ровными, а не как те пирожные «картошка», которые настолько сильно впечатлили меня в мой первый день в «Цапле». Лука уже заказал для меня и печать по шоколаду в виде перышка, и формочки, в которых конфеты будут получаться самыми круглыми, но все это добро еще не приехало, так что приходилось работать по старинке, руками в перчатках.