— Он твой. Оставляй, где хочешь.

— Я провожу там больше всего времени, — объяснила я. Сейчас, после того, как от портрета остались обгорелые ошметки холста, Энцо, кажется, выглядел моложе и свежее. Он сбросил с плеч тяжелый груз, который тащил с детства, и я была этому искренне рада.

— Решил, что надо тебя как-то отблагодарить, — усмехнулся Энцо. — Но я, честно говоря, не знаю, что надо дарить барышням. Не приходилось.

Я понимающе кивнула. Инквизиторы редко заводят семьи — принято считать, что рабочие повадки они приносят домой, а кто в здравом уме отважится связать свою жизнь с истязателем? Кажется, впервые я подумала о том, что им тоже несладко. Вроде бы ты живешь по закону, делаешь важные и нужные для общества дела, все тебе кланяются, жмут руки и зовут в гости, как бургомистр Ханибрука, но вот ты возвращаешься домой и остаешься в одиночестве.

Ведьмам было проще. Ведьма могла найти себе мужа — пусть редко, но могла.

— Букет прекрасный, — сказала я. — Как идет расследование?

— Пока ловушки не сработали. Видимо, она поняла, что мы делаем, и затаилась где-нибудь. Завтра начнем движение, затянем петлю.

Его лицо вдруг сделалось острым и хищным — это было мгновенное движение, которое сразу же растаяло, но я увидела его и напомнила себе: не расслабляться. Рядом со мной тигр-людоед. Да, он подпустил меня совсем близко, он открыл мне то, что еще никому не открывал, но не стоит обольщаться его дружбой. Она может закончиться в любой момент, так что надо быть настороже.

— А ты не делал запрос в отцовскую клинику? — спросила я. — Может, он лечил кого-то из ведьм? Ну не то, что лечил — ставил свои опыты…

Я тотчас же пожалела о том, что сказала: в глазах Энцо заплескался огонь, но когда инквизитор заговорил, его голос звучал вполне спокойно.

— Да, я отправил официальное письмо. Теперь вот жду, что ответят.

Какое-то время мы шли молча — на перекрестке Энцо двинулся в другую сторону, и я послушно направилась за ним. Вскоре мы вышли к небольшому парку, и Энцо, указав на одно из деревьев, произнес:

— Это моя счастливая магнолия. Всегда сидел под ней в детстве.

Несмотря на поздний вечер, в парке гулял народ. Люди сидели на скамеечках, мороженщики возили свои красно-белые тележки с лакомым товаром, откуда-то летела музыка — играл оркестр, и наверняка были танцы. В сиренево-золотых сумерках люди казались привидениями, но не страшными и пугающими, а милыми. На наше счастье освободилась скамья под счастливой магнолией — мужчина повел свою барышню по аллее, и мы смогли сесть.

— Наконец-то я сижу, — с облегчением вздохнула я. — Весь день на ногах…

— Устала? — спросил Энцо. Я кивнула.

— Договорилась с Лукой, что послезавтра у меня выходной. Забью холодильник тортами и бланманже и весь день буду спать.

Энцо вопросительно поднял бровь.

— Бланманже? Что это?

— О, это очень вкусно! — улыбнулась я. — Это такой творожный десерт с фруктами. Сметают, едва я выставляю его в витрину.

— Вижу, ты любишь готовить, — сказал Энцо. Здесь, в парке, под счастливым деревом, он вдруг будто бы избавился от той свирепой жесткости, которую давала ему его природа. Вот сидит просто человек, отдыхает после рабочего дня, ему хорошо с миром, а миру очень даже неплохо с ним.

— Очень люблю, — призналась я. — Может, это странно прозвучит, но десерты это мой способ сказать жизни, что я ее люблю.

— Любишь?

— Да, несмотря ни на что. Знаешь, у меня было много всякого. Часть со свиньями ты видел. Но все равно это хорошо и… прекрасно.

Наверно, мой несгибаемый оптимизм как раз и был тем, что позволяло мне идти дальше и не терять уверенности в том, что однажды я все-таки окажусь там, где меня не будут ненавидеть просто за то, что я та, кто есть. И да, еще десерты. Обязательно десерты.

— А без десертов мир был бы не такой вкусный, — закончила я. Двое джентльменов, важно шагавших по аллее, раскланялись с Энцо; когда они прошли, то он объяснил:

— Знаешь, я сейчас вдруг подумал, что мы обложили ведьму. Мы постепенно затянем петлю. И у нее есть лишь один путь — не прятаться в норе, а нападать самой.

Его лицо вдруг странно дрогнуло — черты сделались текучими и мягкими, словно вылепленными из воска. Скользнула в сторону улыбка, растянутая невидимыми пальцами и, задыхаясь от ужаса, я увидела под маской совсем другое лицо: бледное, сухое, жесткое. Ведьма смотрела на меня, и мне хотелось окаменеть под ее взглядом.

— Но нападать неразумно, — ведьма оскалилась и легонько процокала ногтями по моей ключице, вычерчивая руны вечной покорности. — Лучше взять заложника и сбежать с ним. Правда?

Она содрогнулась, окончательно сметая с себя облик Энцо Саброры, и вскинулась серой тенью до небес.

— Без обид, ладно? — услышала я. — Ты правда очень вкусно готовишь. Но мне надо уйти отсюда.

Последним, что я судорожно подумала перед тем, как рухнуть без сознания, было: «Энцо! Она убила его…»

А потом стало темно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍«Как же ты смогла обойти ловушки?»

Во тьме рассыпался смех. Тьма окутывала меня мягкими волнами, куда-то влекла, и это было похоже на легкую колыбель: я совсем маленькая лежу в ней, и меня обнимает почти забытое материнское тепло.

«Смогла, да, смогла. Я умнее, чем вы все думаете. И сильнее. Просто запечатала свою магию так, что ловушки ничего не заметили. Никто ничего не заметил, да-да-да!»

Так, кажется, она любит поговорить. Похвастаться своими подвигами. Тепло колыбели ласкало меня, почти растворяя, но я вдруг поняла: это не материнские руки, это смерть, и в моем случае она будет ужасной, если я не найду способ сопротивляться.

Что ж, раз она такая любительница поболтать и похвалиться, то попробую сыграть на этом.

«А как ты запечатала мою магию? Я о таком и не слышала».

Тьма легонько качнула меня. Теперь в ней была сладость меда, которая проникала, кажется, в каждую клеточку моего тела. Откуда-то издалека приплыл мелодичный звон, и я узнала колыбельную. Идет кот по лавочке, несет сон на палочке, а я серому коту за работу заплачу…