Хорошо, все это могло быть и обыкновенной случайностью. Но шестое пожертвование – от него мне становилось прямо-таки не по себе: почему выбрали именно случай с беженцами в скромной леволиберальной городской газете? Кто (кроме меня) столь радикально менял приверженность, перебегая из «Дня за днем» в «Новое время», в то время как во всех крупных газетах страны ежедневно публикуются на самых видных местах дюжины социальных репортажей и несметное количество коротких заметок практически по всем аспектам нуждаемости? Почему даритель пожелал взять под свое крыло именно маленького чеченского мальчишку? Ведь не потому же, что именно я был тем, кто написал статью и подписал ее своей фамилией?

В следующий момент мне было уже стыдно за такие мысли. Герольд Плассек, сказал я себе, что ты о себе вообразил, кто ты такой? Сорок три года тебя не было ни видно, ни слышно, ты держался скромно, никогда не вылезал вперед, победу всегда оставлял другим – не из благородных мотивов, нет, а чаще всего из чистого удобства и потому, что ты хорошо знал: ты не из тех, кто создан для великих дел. И что теперь, с чего бы вдруг, а, Герольд Плассек? Уж не обуяла ли тебя, часом, мания величия? Слабостей у тебя достаточно, но вот чего с тобой до сих пор не случалось: ты никогда не зазнавался до такой степени, чтобы вообразить себя кем-то совершенно особенным. И даже не воображай, что ты можешь начать воображать это теперь.

В среду я встретил Мануэля из школы, на сей раз в человеческое время дня, то есть не до, а после занятий. Эсэмэской я предупредил, что у меня есть для него сюрприз.

– Можешь оставить велосипед на стоянке, а мы пока забежим поесть картошку фри с майонезом и кетчупом, – сказал я.

После этого он казался смущенным, как будто боялся, что в этом и состоял мой сюрприз. Я ел свою картошку, потому что не позавтракал, а он набросился на завернутый в плотную салатовую зелень полноценно-био-грубопомольно-соево-жизненно-важный сэндвич марки «Тетя Юлия считает это вкусным» – и это при том, что мальчик находился в процессе бурного роста. Ну да ладно, каким-то образом дети вырастают, должно быть, и при таком питании.

В драматургически подходящий момент я извлек из кармана конверт с пожертвованием – я его заранее препарировал таким образом, чтобы пара купюр выглядывала наружу, – и крайне непринужденно бросил его на стол со словами:

– Это для Махи.

Я сам себе казался при этом немного Джейми Фоксом из «Джанго освобожденного» Квентина Тарантино, с тем маленьким различием, что я никогда не был порабощенным темнокожим охотником за головами в южных штатах. Тем не менее эффект оказался ошеломительным, Мануэль однозначно сделал самые большие глаза за всю нашу общую историю общения.

Затем я рассказал ему об обстоятельствах получения денежного благословения и радостных перспективах развития в случае Паевых. Я заранее запасся несколькими свежими ежедневными газетами, и мы вместе пробежали статьи, касающиеся нашей темы. Газеты уделяли большое внимание тому факту, что анонимный благодетель вновь активизировался, и много места посвятили отчету обо всей серии пожертвований. В некоторых статьях называлось и мое имя – со снисходительной пометкой, что я – бывший репортер «Дня за днем», ныне изгнанный. Однако, к счастью, я нигде ни единой строчкой не упоминался в связи с серией пожертвований, и Мануэль тоже поначалу не заикался об этом, он был целиком сосредоточен на Махмуте и на письмах читателей.

«День за днем», кстати, использовал шестое пожертвование для массированного удара против клеветнических нападок в СМИ и пообещал разорить конкурирующую газету «Люди сегодня» в предстоящем судебном процессе.

Мне понравилось, что «Новое время» было сдержанным в отношении пожертвования и предоставило фактам говорить самим за себя. Таким образом, по моему мнению, было достигнуто гораздо более сильное воздействие, вполне соответствующее анонимности благих дел.

* * *

Потом мы ехали к семейству протестантов в Нойштифт на трамвае маршрута номер 38 и на автобусе 35-А. Мне было радостно видеть, как мальчики бросились друг другу на шею, как родители Махмута преодолели прежний страх – если судить чисто по внешнему виду, – как разгладились их лица и с каким доверием они улыбались нам на сей раз.

– Вы очень добросердечный человек, – сказала жена священника, когда я передавал ей конверт с деньгами.

– Тут вы сильно ошибаетесь. Я бы прибрал эти десять тысяч евро к рукам, но, к сожалению, все газеты раззвонили, для кого предназначены деньги, – ответил я.

Я должен был сказать что-то в этом роде, потому что слезы у меня на глазах уже нельзя было скрыть. Ненавижу трогательные сцены, если они затрагивают меня самого. Я становлюсь каким-то совсем беззащитным.

Не менее прекрасным сюрпризом было известие, что Паевы уже чуть ли не завтра могут вернуться в свою квартиру, потому что официально пошел отсчет нового рассмотрения их беженской ситуации. Это означало, что маленький Махи уже в ближайший четверг мог выйти на тренировку по баскетболу.

– В школу, впрочем, придется тоже ходить, – напомнил я ему, чтобы немного поубавить эйфорию.

В качестве маленькой благодарности за исполнение нашей миссии нас в конце концов заставили есть манты – блюдо, которое госпожа Паева приготовила, по ее словам, по чеченскому рецепту. То были, судя по вкусу, карманчики из теста, начиненные карманчиками из теста, которые, в свою очередь, тоже были начинены карманчиками из теста – по принципу матрешки. Теперь я понял, почему семья ни за что не хотела возвращаться на Кавказ. Кроме того, мой желудок был еще наполнен жирной картошкой фри. Но зато потом священник выставил свой самодельный грушевый шнапс.

Вернувшись домой в мини-лофт, мы посвятили себя темам, которые еще не были закрыты. У меня, например, оставался час времени на то, чтобы психологически подготовиться к следующему жертвенному визиту – после денежного пожертвования мне предстояло пожертвовать зубом, что включало и кровавое жертвоприношение. Короче: Ребекка Линсбах ждала меня – по крайней мере, мне так представлялось, что она меня ждет не дождется.

Мануэлю совсем не хотелось корпеть над математикой сразу после блестящего доказательства того, какой волнующей может быть жизнь, и он принялся рассказывать мне о приключениях своего детства: как он с велосипедом на плечах переходил через широкую и, вероятно, кишащую крокодилами реку; как выжил в палаточном лагере, несмотря на холеру, чуму или как минимум воспаление легких; как в легендарном австралийском отпуске его чуть не убило насмерть его первой серфинговой доской под волнами километровой высоты; или как его чуть не удушил на охоте шершень-убийца – и еще много чего. Большинство историй начиналось словами: «Когда мы с мамой были там-то и там-то…» В какой-то момент я набрался храбрости и завел наконец разговор:

– А скажи-ка, Мануэль, твой отец… – Я смотрел в окно, чтобы не придавать вопросу слишком большой вес.