с пером прибивал к фонарному столбу императорский указ.

На краю площади, перед столпившимся народом, царский глашатай зачитывал высочайшее оповещение о походе.

Глава XII

1

В день 15 мая, в лето 1722 от рождества Христова, по мановению царственной руки императора Петра Великого, российские войска с берегов Волги начали спускаться от Торжка, от Твери, от Кашина и Романова, от Ярославля и Нижнего Новгорода, от Царицына и многих других мест, грузиться на суда и отправляться к Астрахани. Бывшие в хорошем состоянии корабли и галеры, прочные в креплениях, шпангоутах и такелаже, отправились в путь с неомраченной уверенностью. Прочие распускали паруса среди стука молотков, топоров, рубанков и долот, под градом брани, извергаемой капитанами, подгоняемыми, в свою очередь, высшими начальниками, особенно же генерал-майором Матюшкиным и адмиралом Апраксиным. Всем, кто не успел забить за зиму все гвозди, обтесать бревна, залить куда следует всю смолу, кто не поставил на место всех уключин для весел, было строжайше велено делать все в пути, забрав при том столько солдат и провианта, сколько будет возможно. Коннице приказано следовать сушей до астраханских пределов и там стать на отдых до полного сбора войск.

В тот же самый майский день в Москве состоялись молебны, слушали колокольный звон, читали молитвы, лобзали сияние образов. Наутро, когда властитель небосвода показал миру пылающую бороду, веселясь, густые людские толпы повалили по улицам и вдоль берегов Москвы-реки, радостно славя имя великого своего повелителя. Виднейшие сановники и придворные поднялись на борта нескольких судов — с женами, детьми и прочьей родней, со слугами и багажами. На другие погрузились гвардейские полки и военные оркестры.

К обеду на мачте императорской галеры, носившей имя «Москворецк», взвился горделивый штандарт, а на нем взмахнул крыльями двуглавый царский орел. Оглушительно заголосили трубы и флейты, ударили барабаны, гулко прокашлялись пушки. Толпы приветствовали царя с берега, воинство — с мостиков, ютов и баков судов.

Попутный ветер надул паруса, подсобляя гребцам и кормчим. И славный флот быстро двинулся по Москве-реке, чтобы потом проплыть Окой и Волгой. Миновали Коломну, за нею — Нижний и Казань. Оттуда направились к Симбирску.

Конец весны был ясным и тихим. Волга мирно катила синие воды. Берега ее тянулись к путникам цветами и зеленью. Временами на них открывались села и хутора, церквушки, малый скит, запущенный погост. Проплывали пологие холмы и рощи, непролазные чащи, белели извилины разъезженных проселочных дорог. Были видны крестьяне, пасшие скот, и рыбаки, забросившие с утлых лодчонок свои неводы.

Самым жадным к новым впечатлениям среди сыновей Кантемира оказался Антиох. Ему как раз исполнялось четырнадцать; возраст первых любовных вздохов и страстей. Подобно тому, как лебеденок от роду невзрачен и сер, лишь со временем белеет пером и хорошеет статью, так и он постепенно постигал свет, набираясь мудрости из книг и от старших. Пока братья проводили время с офицерами, особенно с подпоручиком Юшковым и капитаном Георгицэ Думбравэ, которым и было поручено вести фрегат «Святой Александр» с семейством Кантемира, — когда братья проводили с ними дни и ночи в болтовне и даже в пьянстве, он забирался в свое потайное убежище и читал книги, размышляя в одиночестве, либо, опершись грудью на перила фальшборта, подолгу разглядывал окрестности.

— Красивые места, не правда ли?

Паренек не пошевелился: только когда рука отца ласково коснулась его темени, Антиох сдержанно молвил:

— Я, государь, не глазею на те пределы, кои зримы каждому и всякому. Стремлюсь увидеть иные, дальние, по ту сторону от сих ясных волн.

Кантемир не без волнения и даже странной робости снял руку с сыновней головы. Князь погладил сына как ребенка. Но перед ним был уже не ребенок. Нежданно он увидел: сын становится мужчиной.

Антиох добавил:

— Нынче я, как Нарцисс. Помнишь, как сказал Овидий:

«...Год бы еще пролетел — и стало бы ровно пятнадцать...»

— Ищешь, как он, свой образ в волнах?

— Нет, государь. Дабы не влюбиться в него и не быть оплаканным нимфами.

Антиох тихо засмеялся и продолжал:

В воду глядясь, он видит глаза свои — пламя созвездий,

Длинные Вакха ресницы и кудри, достойные Феба,

Мраморный лик — не покрыт еще даже пушком он.

Шею, изваянную словно из кости слоновой,

Золото уст. И на всем — чистота первозданного снега.

Все удивляет его; и вправду, был дивным он дивом.

И, ревнуя к себе самому, он с собою беседует нежно,

От любви пламенея к себе...

Фрегат гордо скользил по гриве потока. Паруса белели под солнцем. Слуги спорили с матросами бог весть о каких пустяках. Было также слышно, как негромко бранятся о чем-то между собой работники типографии. Из каюты доносился женский голос, но нельзя было разобрать, кто говорил — Анастасия или кормилица Аргира.

Антиох вдруг обратил к отцу хрустально-чистый взор:

— Диву даюсь порой, государь, на дела людские глядя. Люди гоняются за тенями. Люди влюбляются в тени и от той любви тают и гибнут.

— О каких тенях говоришь, сынок?

— О тех, коими полнится свет. Ибо все в нем — тени: богатство, слава, власть. Диву даюсь, государь: как люди не могут понять такую истину? Разве братья мои стали бы дружить с чаркой, осознав это? Стали бы надо мной насмехаться, словно над дурачком, видя меня с книгой в руках? Разве знатные люди мира не презрели бы зависть, лесть, наветы, вражду? Или не разумеют святые слова писания: «Все есть суета и веяние ветра»?

На палубе появилась княжна Мария. За ней, легко поддерживая ее под локоть, выступала Анастасия Ивановна. Обе стали прогуливаться, перешептываясь о чем-то. Для дочери Кантемира плавание оказалось трудным: близившаяся к разрешению беременность переносилась нелегко. Мерное покачивание судна, правда, не доставляло удовольствия и прочим женщинам. Никто не хотел, однако, казаться капризным. Разве в карете не следовала при войске ее величество императрица? Разве не осматривала она берега в подзорную трубу, стоя на мостике, рядом во своим августейшим супругом? Так что же, трясти свои кости в экипажах, по суше? Ни за что на свете! Мы не хуже, не хотим быть хуже и не будем ни в чем хуже надменной Екатерины! Пусть знают о том и некие сенаторы державы, особенно же его величество царь Петр,