ладони в ладонь. Ответил, все еще пасмурно:

— Договорились.

— Отлично. Итак, святейший синод просит сиятельнейшего и просвещеннейшего автора «Системы» изложить ему письменно: является ли все, что приведено в труде вашего высочества, истиной и известно ли не только простонародью, но также избранным среди приверженцев Магомета, и признают ли сие своею верой; а также — откуда сие известно автору: от книжников веры той или от христиан? Ежели такое невозможно, автора просят прислать святейшему синоду письменное же признание: что не основывал труды свои на свидетельствах книжников, но на легендах, имеющих наибольшее хождение среди бесермен, легендах, известных и знаемых всеми. Сие признание следует напечатать в начале или же в конце книги.

Прокопович отряхнул рукавицей свою холеную бороду, снимая окутавший ее белый покров. Улыбнулся снегопаду, затем — князю.

— Святейший синод просит о том ваше высочество по двум благословенным соображениям; дабы магометане, при распространении сведений о вере, ими исповедуемой, не получили удобного повода для того, чтобы осудить нас как клеветников, не знающих стыда, и поднять крик о том, что мы, без достаточных оснований и твердых доказательств, скатились к злословию и, измыслив клевету, нанесли им оскорбление. Вторая причина просьбы нашей в том, чтобы мы сами, христиане, искусные во всем мужи, не занялись бесплодными спорами, достойными осмеяния.

— И это все?

— Пока — все.

— Я с уважением выслушал волю святейшего синода, высказанную устами высокопреосвященного архиепископа, возлюбленного друга моего. Поклон вам земной и великое благодарение за труд. Поклон мой также достойным отцам, членам святейшего синода, коих от души благодарю. И все-таки ответ мой будет неколебимым и суровым.

— Не забывайте, князь: достойные отцы — во множестве...

Дмитрий Кантемир положил снежный колобок на ладонь своего собеседника:

— Теперь настал черед вашему высокопреосвященству любоваться снегопадом и хранить молчание, — напомнил он.

Прокопович укоризненно качнул камилавкой, принял комок снега и прилепил его, как белый набалдашник, к рукояти посоха.

— Все мы, смертные, от века носим в себе два дара судьбы, ваше высокопреосвященство, — молвил Кантемир. — Дар жизни и дар смерти. Оба, с мгновения зачатия нашего, всегда остаются с нами, неустанно напоминая о том, что неминучий час наш настанет и надо мыслить об искупительной кончине. Надобно помнить еще и о том, что покровы коварства в свое время ветшают и, разваливаясь со всех сторон, обнажают его стыд. Уверенный в этом так же твердо, как в извечном движении и круговороте атомов в положенные периоды, мог ли я дозволить себе действовать противу совести моей и возвести на магометан клевету? Достойнейший отец архиепископ! С глубокой верой признаю: от сердца в писании моем исходит лишь призыв мой к христианскому миру — выступить в поход против приверженцев пророка, пока не укрепились они сверх меры. В остальном содержание моей работы почерпнуто из библиотек и книг. Все, что написано в ней, прочитано мною у разных авторов либо слышано в беседах с мужами высокого сана за двадцать два года юности, проведенные мною в столице Оттоманской империи. Дом души моей, отче, чист, и паутина лжи не может найти в нем места. Проклятия же мои лжепророку Мухаммеду, ваше высокопреосвященство в этом может легко убедиться, всегда и во всем справедливы. Но мною не упущено также ничто из того, что достойно похвалы у его последователей. Зачем и как отрицать мне, к примеру, что лживая книга Корана написана на прекрасном арабском языке, в ритмическом и метрическом стиле, таком совершенном, что считается поистине божественным? Могу ли, затем, отрицать непревзойденное ораторское искусство людей Востока, именуемое ими «илмии челам», то есть искусством речи? Готов отстаивать даже мысль, что в риторике восточные народы ничуть не уступают европейцам. Если послушать магометанского улема, проповедующего в мечети, особенно рассуждающего о моральных достоинствах и грехах, можно с правом сказать, что перед тобою — глаголящий по-турецки эллин Демосфен или римлянин Цицерон. Прочитавший же и понявший их исторические и поэтические труды мог бы поставить некоторые даже превыше европейских... Можно ли, с другой стороны, отрицать значение их школ — в Стамбуле, Удрии, Буссе, Вавилоне или Алеппо? Или называть ересью тот отрывок из Корана, где показана красота и доброта пророка: что он-де никогда не сердился, что был милостив даже к врагам, что ни разу не принимал трапезу в одиночестве и не брезговал делить ее с прокаженными и нищими? Так что не о ересях у меня речь, высокопреосвященный отче, но о таланте авторов этой книги, каковые авторы ни в коей мере не были святыми, но обыкновенными людьми... Таким образом, благочестивый отец архиепископ, труд мой не нуждается в новых свидетельствах в свою пользу. Если же, паче чаяния, объявится борец за магометанские заблуждения, коий станет дерзко утверждать, будто вся моя книга или отдельные части ее ложны, я готов разоблачить его и доказать, что намерения его — злокозненны. Не следует опасаться мне и христиан, ведающих язык и обычаи магометан, ибо они подтвердят изложенное мною. Наконец, дерзну покорно напомнить вашему высокопреосвященству, что эта книга написана мной по высочайшему императорскому повелению и что его величество приказал надзирающему за типографией господину Абрамову напечатать ее.

— Ссылка на императора не довод.

— Можно ли считать тогда доводом ссылку на святейший синод?

Феофан Прокопович остановился и посмотрел на князя сквозь мельтешение снежинок, словно из бездны изумления:

— Случилось ли хотя бы однажды в жизни вашему высочеству кому-либо в чем-либо уступить? Если подобное когда-нибудь произошло, значит, в тот час либо шел дождь, либо случилось землетрясение!

Льдистый ветер с севера подул сильнее. Снежные хлопья ускорили кружение, налетая, словно рой комаров. Облака потемнели, сковывая небо мрачными сгустками. Кантемир и Прокопович вернулись в дом. Пока слуги снимали с них шубы, архиепископ со значением улыбнулся и молвил:

— Настоятельно прошу вас, ваше высочество и брат во Христе, не думать, будто я вознамерился над вами втайне надзирать или питаю к вам неприязнь. Такова уж моя привычка, у многих вызывающая гнев, — обо всем проведывать и быть осведомленным. Так вышло и теперь: мне известен вопрос, с коим ко мне приехало ваше высочество. Погодите, погодите, не хмурьтесь! В наши дни, ежели ленишься пояснять для себя тайны света, попадаешь слишком часто впросак.

Кантемир подождал, когда слуги удалятся, и спросил:

— Не обманывает ли меня слух?

— Не обманывает, князь... Граф