Ноа спит на одной из нижних полок, прижимая ребенка к груди, как плюшевую игрушку. Во сне она кажется даже моложе, чем в ту ночь, когда она только попала к нам. «Девочка-подросток», как назвала бы ее моя мать – еще не женщина, но уже не девочка. Я гляжу на то, как она обнимает Тео, и у меня что-то екает внутри. Нас обеих бросили, по-разному изгнали из той жизни, которую мы знали.

Но сейчас не время для сантиментов. Важно лишь то, чтобы она могла выступить так, как нам нужно. Для воздушного гимнаста мало иметь хорошую технику. Гимнаст – это личность, чутье, умение заставить зрителя затаить дыхание, пугаться за наши жизни, как за свою собственную. Но и этого недостаточно. Даже самая красивая женщина не вытянет сезон без истинной физической грации, ловкости и силы, которые подчеркнут ее красоту.

Ноа удивила меня. Я думала, что она бросит все в первый же день и никогда не взлетит. Однако я не брала в расчет ни ее опыт в гимнастике, ни ее упорство. Она усердно работает, сообразительная, способная. И смелая – то, как она спасла Тео от нацистов, подтверждает это лучше всего. Она хороша настолько, насколько это вообще возможно, но все будет зависеть от того, сможет ли она выступать под светом прожекторов перед сотнями людей по два, а то и три раза в день.

Койку, где я должна была спать, заняла другая девушка, поэтому я укладываюсь на узкую часть койки прямо рядом с Ноа. Но не могу заснуть. Вместо сна я прорабатываю движения нашего номера в голове.

Ноа пошевелилась, начала поворачиваться в хорошо отработанном плавном движении, которое не разбудит Тео.

– Мы еще не приехали?

– Уже скоро. Еще пару часов. – Мы лежим рядом, наши тела мягко толкают друг друга в такт поезду.

– Поговори со мной, – говорит она пустым и одиноким голосом.

Я в замешательстве: что она хочет услышать?

– Я родилась в вагоне, в таком же, как этот, – начинаю я. Несмотря на темноту, я чувствую, что она удивлена. – Моя мать перестала выступать и родила меня. – Говорят, она тотчас же не вернулась обратно лишь потому, что мой отец был против.

– Каково это было – расти в цирке? – С Ноа всегда так: вопросы порождают новые бесконечные вопросы. Ей так интересно все узнать, всему научиться.

Я обдумываю ответ. В детстве я ненавидела жизнь в цирке. Я мечтала об обычном детстве, о том, чтобы оставаться на одном месте и иметь настоящий дом. Иметь чуть больше вещей, чем вмещается в небольшой прямоугольный чемодан. Даже на зимовке, в ту пору, когда мне разрешали ходить в школу, я отличалась от других девочек, я была чужая, чудачка.

Когда появился Эрих, у меня появился тот самый выход наружу, о котором я мечтала всю жизнь. Я старалась одеваться определенным образом и оттачивать произношение, чтобы звучать, как другие жены офицеров. Но после того, как мы поселились в Берлине и прожили там достаточно долго, мне стало чего-то не хватать. В квартире было пусто, в ней не было звуков и запахов дома, где мы жили зимой. Мне не хватало шума и восторга от выступлений в туре. Как люди могут всю жизнь прожить на одном месте, как им не надоедает? Я любила Эриха, и через некоторое время мое беспокойство стало исчезать, напоминая шрам, который не был до конца залечен. Но мир, от которого я всегда пыталась сбежать, продолжал преследовать меня. Моя жизнь с Эрихом, как я теперь понимаю, была временной, она была как номер в концертной программе. Когда он закончился, я не проронила ни слезинки. Я просто сменила костюм и стала двигаться дальше.

Впрочем, я не рассказываю Ноа ничего из этого: это не то, что она хочет услышать.

– Однажды, когда я была маленькой, мы выступали для принцессы, – говорю я тогда. – В Австро-Венгрии. Весь шатер был занят ее свитой.

– Правда? – Ее голос полон благоговения. Я киваю. Императрицы исчезли, их заменили парламенты и голосования. Так, вероятно, лучше для людей, но в этом как будто меньше магии. Может, исчезнет и цирк? Никто это не обсуждает, но иногда мне кажется, что с каждым выступлением мы все ближе к исчезновению, но слишком заняты танцами и полетами, чтобы увидеть это.

Я открываю медальон, который висит у меня на шее, поднося к лунному свету маленькую фотографию своей семьи, единственную, которая у меня есть.

– Моя мама, – говорю я. Она была невероятной красавицей – во всяком случае, до того, как умерла Айседора и она стала чаще выпивать, – величественной, у нее были романские черты, не то что у меня. Когда-то, до моего рождения, цирк доезжал до Санкт-Петербурга, и она выступала для царя Николая. Он был очарован ею, а царица даже плакала. Я лишь блеклое отражение того, какой она была в воздухе.

– Я не могу представить кого-то, кто еще лучше тебя, – громко заявляет Ноа, и девушка на койке над нами фыркает во сне. Тео зашевелился, есть опасность, что он может проснуться. Я глажу его по спине, успокаивая, и думаю, не пытается ли Ноа подлизаться, но восхищение в ее голосе звучит искренне.

– Это правда. Она была легендой. – В нашей семье было всего две женщины, и, казалось бы, мы с мамой были очень близки. Она безмерно меня любила, но в ее душе всегда была часть, которой мне никогда не удавалось коснуться.

– У вас с Эрихом, – спрашивает Ноа, и я настораживаюсь от того, как привычно для нее произносить его имя, – никогда не было детей?

Я удивлена, а затем раздражена тем, что она внезапно сменила тему. Задавая вопрос, на который я меньше всего хотела бы отвечать, она оказалась близко к тому, чтобы узнать мое слабое место.

Я отрицательно качаю головой.

– Мы не могли иметь детей.

Я часто задавалась этим вопросом. Если бы у нас были дети, стал бы Эрих прикладывать больше усилий, чтобы остаться вместе? Но в глазах Рейха наш ребенок был бы евреем, что лишало бы статуса «своих» нас обоих. Теперь у него, возможно, есть дети – и новая жена. Я не подписывала бумаги о разводе, но Рейх считает, что нашего брака никогда и не существовало.

– А потом, когда ты вернулась в цирк, ты влюбилась в Петра? – спрашивает Ноа.

– Нет, – быстро отвечаю я. – Все не так. Мы с Петром просто вместе. Не думай, что это что-то большее.

Я почувствовала, как поезд стал замедляться. Я поднимаюсь, гадая, не почудилось ли мне. Однако колеса скрипят, а поезд со стоном останавливается. Еще один контрольный пункт. Герр Нойхофф сделал документы для всех, даже для Тео. Но все-таки это фальшивые документы, и на каждой остановке меня переполняет ужас. Подойдут ли эти документы? Герр Нойхофф, конечно же, не стал слишком тратиться, чтобы их сделали чуть более похожими на подлинные. Хватит одного пограничника с наметанным глазом, чтобы заметить, что с ними что-то не так. В груди у меня будто появляется камень, у меня перехватывает дыхание.

Стук, снаружи вагона. Открывается дверь и, не дожидаясь ответа, в вагон входит пограничник. Он светит фонарем по вагону, задерживая его на силуэтах сонных девушек дольше, чем это необходимо. Он проходит вдоль коек, вскользь проверяя документы у каждой. Я слегка выдыхаю. Возможно, все пройдет гладко.