– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Прости, – отвечает она. – То, что я сделала – было неправильно.

У меня уходит некоторое время на то, чтобы осознать, что она имеет в виду трапецию, то, что она столкнула меня. Со всем, что только что произошло, я уже совсем забыла об этом.

– Теперь я понимаю. Ты хотела, чтобы я не боялась.

Она качает головой.

– Только глупцы не боятся. Страх помогает нам удерживаться на грани. Я хотела, чтобы ты поняла, что может случиться с тобой в худшем случае, чтобы быть готовой к этому и сделать все, чтобы этого все-таки не произошло. Папа сделал то же самое – мне было четыре года. – Я пытаюсь представить, как кто-то сталкивает маленького ребенка с высоты двенадцати метров. В любом другом месте это было бы преступлением. Но здесь это тренировка, так принято.

– У тебя есть чемодан? – спрашивает Астрид, сменив тему. Я качаю головой. Я ушла из Бенсхайма, не взяв ничего, и у меня есть только те вещи, которые она собрала для нас с Тео. – Что ж, надо достать тебе один… Если ты остаешься. Ты ведь остаешься? – В ее глазах испуг и такая ранимость, которой там раньше не было, – или мне просто не доводилось видеть ее прежде. – Мы не можем выступать на трапеции без третьей гимнастки, а я должна выступать. – После того, как пришли немцы, все точно перевернулось, и теперь она упрашивает меня, нуждаясь во мне так, как я и представить себе не могла. Я заминаюсь, обдумывая свой ответ.

Той ночью я лежу в кровати с открытыми глазами. Рядом сопит Астрид, впервые с тех пор, как я начала жить здесь, она не ушла к Петру. Я думаю обо всем, через что ей довелось пройти. Нас обеих выставили за дверь те, кого мы любили: меня – родители, ее – муж. И мы обе потеряли свои семьи. Возможно, мы не такие уж разные.

Но Астрид еврейка. Меня пробирает холодный пот от того, какая опасность нависла над ней. Мне сложно было бы даже вообразить такую ситуацию. Я дотягиваюсь до ее руки, как бы проверяя, что она все еще здесь, в безопасности. Я думаю, что не должна была так удивляться, узнав правду о ней. Во время войны у всех нас появляется прошлое, не так ли? Даже у такого крошечного ребенка, как Тео. Каждый должен скрывать правду и заново создавать свою личность, чтобы выжить.

Не в силах заснуть, я выползаю из-под Тео и поднимаюсь с кровати. На цыпочках я пробираюсь мимо Астрид, прочь из спальни, перехожу поле в холодной темноте. Мерзлая земля под моими ногами скрипит и хрустит. В тренировочном зале воздух плотный от канифоли и высохшего пота. Я смотрю на трапецию, но одна тренироваться не решаюсь.

Вместо этого я иду в раздевалку и пристально смотрю на место, где пряталась Астрид. Каково ей было лежать там? Выскользнув через другую дверь раздевалки в холодный ночной воздух во второй раз, я подхожу к двери в подвал и открываю ее. Защелку заедает, и я поражаюсь тому, как Астрид смогла уместиться в таком крошечном месте, да еще и так быстро. Я не могу открыть заслонку. Сердце стучит все чаще. Внезапно я чувствую себя так, как будто это я убегаю от немцев, как будто это меня вот-вот поймают.

Дверь открывается, и я забираюсь внутрь. Потом я закрываю дверь и лежу в темноте. Пространство длинное и узкое, здесь место только для одного человека, и то здесь можно уместиться только лежа. Возможно, здесь поместился бы еще ребенок. Сможем ли мы спрятать здесь Тео вместе с Астрид, если полиция придет снова? Он может заплакать. Младенца – хоть он и меньше – труднее спрятать. Я вдыхаю воздух: удушающий, со зловонным запахом гниения.

Разум возвращается к моменту, когда Астрид попросила меня не уходить из цирка. Я не ответила сразу. После того, как я узнала ее секрет, мое бремя словно стало еще тяжелее, и я не могла не задаваться вопросом: не будет ли нам с Тео безопаснее одним.

Но потом я увидела мольбу в ее глазах. Она нуждается в помощи, но не хочет просить о ней.

– Я останусь, – пообещала я. Я не могу бросить ее сейчас.

– Хорошо, – ответила она, в ее голосе прозвучало больше облечения, чем она хотела бы продемонстрировать. – Сейчас ты нужна нам больше, чем когда-либо. – Слова точно застревали у нее в горле. – Завтра мы начнем заново.

Она встала и ушла. Вспоминая об этом сейчас, я осознаю, что она так и не поблагодарила меня.

Да это и не важно. Астрид нуждается во мне, и в этот момент, когда я лежу на ее месте под землей, я готова сделать все, чтобы защитить ее.

Мы выехали из Германии. Наконец-то.

Все мое тело расслабляется, когда пограничная станция с плоской крышей исчезает в темноте. Я лежу на спине рядом с Петром на двойной койке, которая занимает большую часть его жилья в поезде. Он тихо храпит, бормочет что-то во сне.

Прошло больше месяца с тех пор, как эсэсовцы приходили в тренировочный зал в Дармштадте, задавали вопросы о еврейке, выступающей с цирком. Конечно, мы готовились к тому, что надо будет прятаться, планировали возможные способы их отвлечь, рассчитывали, сколько шагов займет путь до подвала из разных мест, насколько трудно мне будет самой открыть тяжелый деревянный люк. У нас даже были кодовые слова: если герр Нойхофф, или Петр, или кто-либо еще скажет мне «иди на рыбалку», то я должна была направиться в подвал, а «иди в поход» значило, что я должна совсем уйти с территории цирка. Но нас застали врасплох. Когда приехали эсэсовцы, я едва успела выбежать через заднюю дверь, прежде чем они ворвались в тренировочный зал. Да и какая разница – ничто не подготовило бы меня к тому, чтобы неподвижно лежать под землей в этом холодном темном месте. Задыхаться, лежа под землей – это самое неожиданное, что может последовать за свободой, которую я чувствую, летая в воздухе. Это смерть.

Вспоминая это, я прижимаюсь к Петру, впитывая ощущение надежности и тепло, исходящее от него. Кто сказал им, что в цирке еврейка? Я почти не ходила по территории, когда мы были на зимовке, но, возможно, почтальон или другой посетитель выследил и раскусил меня. Или же это был кто-то из своих? Я стала смотреть на других артистов и работников иначе, задаваясь вопросом, не захотел ли кто-то из них от меня избавиться. Никому нельзя верить. Кроме Петра, конечно. И Ноа. Ей тоже есть что терять, возможно, даже больше.

Эсэсовцы больше не появлялись. Тем не менее, мои нервы были на пределе с того самого дня. Дни до отъезда тянулись медленно, каждый из них – новая угроза быть обнаруженной. Опасность стала реальнее, чем когда-либо.

Это странно, но я думаю об Эрихе. Что бы обергруппенфюрер[21] подумал о своей жене, которая прячется от его коллег под землей, как животное, на которое объявлена охота? Я вижу его лицо перед собой ярче, чем раньше, думаю, как он объяснил мое исчезновение нашим друзьям и соседям? «Уехала навестить больного родственника», – могу представить, как он говорит эту фразу своим мягким голосом, который я когда-то так любила. А возможно, никто и не спрашивал. Остался ли он в той квартире, которая все еще немного пахла мной, пользовался ли вещами, которые когда-то были нашими общими, или того хуже – привел туда другую женщину? Он мог переехать. Эрих не из тех, кто цепляется за прошлое.