— Проклятие! — воскликнул Холланден, медленно приходя в себя от такого внимания. — Кто… откуда… как вы об этом узнали, бравые индейцы?

— Случайно! — в восторге воскликнули парни. — Совершенно случайно!

— Вот досада! — сказал Холланден, будто в чем-то упрекая себя. — А я-то считал вас толпой простофиль.

— Да? А мы, как видишь, догадались. Вопрос лишь в том, кто она.

— Как вам сказать… девушка…

— Так, продолжай.

— Из Нью-Йорка.

— Так.

— Поистине сногсшибательная.

— Развивай свою мысль дальше.

— Поистине сногсшибательная нью-йоркская девушка из очень богатой и довольно старомодной семьи.

— Я убит наповал! Ты шутишь! Она так же недосягаема, как гора Маттерхорн[3]. Бедный Билли, вот не повезло старику!

— Я бы этого не сказал, — сдержанно ответил Холланден.

* * *

По вечерам Пурпур Сэндерсон имел обыкновение превращать берлогу в больничную палату. Так было и сегодня, только сегодня в роли больного выступил Пеннойер. Когда Сэндерсон и Горе погрузились в сон, он беспокойно забегал взад-вперед.

— Эй, Морщинистый! — тихо обратился Пенни к диванчику, в котором хранился уголь.

— Чего тебе? — сердито отозвался с дивана художник. По всей видимости, оклик перехватил его в аккурат на пороге царства Морфея.

— Как думаешь, Билли Хокер очень нравится Флоринде?

— Чтоб тебя черти забрали! — вспылил Морщинистый. — Откуда мне знать?

Он отвернулся к стене, и диван издал жалобный скрип.

— И то правда, — пробормотал Пеннойер.

Двум окнам, выходившим на выстроенное из песчаника здание, своими очертаниями напоминавшее тюрьму, было неведомо такое явление, как гармония солнечного света. Во внутреннем дворике бил фонтан. Форсунки фонтана были расположены в строгом порядке — вероятно, чтобы вода низвергалась вниз в полном соответствии с математическими законами. В комнате стоял исполинских размеров канделябр, сияющий, как прическа на голове тайской красавицы.

Слух Хокера уловил звук шагов и тихое шуршание женского платья. Он резко повернулся к двери — не без некоторой трагической импульсивности. Когда она вошла, он тут же воскликнул:

— Как же я рад снова вас видеть!

— С вашей стороны было очень мило к нам прийти, мистер Хокер!

Язык Хокера, казалось, двигался сам по себе, без какого-либо участия с его стороны. Девушка тоже была смущена. Она лихорадочно перебирала в уме весь набор рекомендованных обществом действий для такой ситуации.

Хокер решительно заявил, что ему очень понравился спектакль «Сердца на войне».

— В самом деле? — удивленно протянула она. — Я думала, он ничем не лучше других.

— Я тоже так подумал! — поспешно воскликнул художник. — Там, в этой неразберихе современности, передвигаются одни и те же фигуры. По правде говоря, у меня и в мыслях не было говорить вам, что этот спектакль мне понравился. Но… встреча с вами помогла моему разуму свернуть с проторенной дорожки.

— С проторенной дорожки? — переспросила она. — Не знала, что разум умных людей движется по проторенным дорожкам, мне казалось, это удел теологов.

— А кто вам сказал, что я умный? — спросил он.

— Никто… — ответила она, еще шире распахивая глаза.

Хокер улыбнулся и с благодарностью посмотрел на нее:

— Ну конечно! Вам никто не мог этого сказать! Нельзя же быть таким идиотом. Думаю, вы очень удивитесь, когда узнаете, что я действительно верю в существование подобных придурков. Однако…

— Что же вы умолкли? Продолжайте, — сказала она.

— Однако мне кажется, вы могли бы выражаться не так однозначно и резко.

Девушка на несколько мгновений застыла в нерешительности и спросила:

— Значит, вы все же умны?

— Разумеется, — бодро ответил он.

— И какой из этого следует сделать вывод? — победоносным тоном бросила она. В ее понимании, этот вопрос наверняка должен был обеспечить ей преимущество.

Хокер смущенно улыбнулся.

— Вы не спросили меня о Стэнли, — сказал он. — Вам не интересно, как он поживает?

— Да-да, вы правы! И как же он поживает?

— Когда мы с ним виделись в последний раз, он стоял на краю пастбища — да-да, пастбища, понимаете ли… Он стоял и вилял хвостом в блаженном предвкушении момента, что я позову его с собой. Когда же ему стало ясно, что этот момент не наступит, он повернулся и поплелся домой с видом «человека, согбенного возрастом», как любят поэтично выражаться литераторы. Ах, бедолага!

— И вы его бросили? — с упреком в голосе спросила она. — А помните, как он вас рассмешил, увлекшись муравьями у водопада?

— Нет, не помню.

— Ну как же! Он еще засунул нос в мох, а вы сидели рядом и хохотали. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами.

— До сих пор стоит перед глазами? Я думал… в общем, мне казалось, что вы тогда повернулись к нам спиной. Смотрели недвижным взглядом в только вам ведомую точку, отгородившись от остального мира. Вы не можете знать, что сделал Стэнли, и не могли видеть меня смеющимся. Это заблуждение. Я категорически отрицаю, что Стэнли совал нос в мох, а я над ним смеялся. Да и вообще, никаких муравьев у водопада и в помине не было.

— Я всегда говорила, что вам, мистер Хокер, следовало стать китайским наемником. Вы отважны, а в Поднебесной умеют ценить отвагу.

— В Китае полно банок с табаком, — сказал он, взвешивая все преимущества китайского наемника, — но ровным счетом никаких перспектив. Знаете… чтобы встретить друга, не надо топать пешком две мили. Он всегда рядом, даже стул нельзя подвинуть, чтобы его не задеть. Вы…

— Скажите, а Холли все так же внимателен к барышням Вустер, как раньше?

— Разумеется, как всегда. После вашего отъезда он взялся учить меня различным приемам игры в теннис… Можно сказать, втянул…

— Но послушайте, мне казалось, вы любите помахать ракеткой, разве нет?

— Ну да, — подтвердил ее предположение Хокер. — Точнее, любил до тех пор, пока вы не уехали.

— Сестра ушла в парк гулять с детьми. Думаю, она будет сердиться, если узнает, что вы были у нас.

— А помните, как мы ехали на запряженной волами повозке моего отца?

— Нет, не помню, — ответила она. — Этот факт совершенно вылетел у меня из головы. Разве мы когда-то катались на повозке вашего отца?

Он немного помолчал и сказал:

— Китайцы наверняка оценили бы эти слова по достоинству. Да, катались. И вы любезно заявили, что вам очень понравилось, чем заслужили мою глубокую благодарность, даже восхищение. Ведь кому, как не мне, знать, — кротко добавил он, — что ехать на повозке моего отца — величайшее наслаждение и утешение.