Пальцы Флоринды впились в рукав пиджака Морщинистого.

— Это она, да? Это она, Морщинистый? Это она? Слева от Билли? Да скажи же ты наконец, это она, Морщинистый?

— Что? Да. И перестань меня щипать! Да-да-да! Говорю тебе, это она. Или ты, может, оглохла?

Вечером Пеннойер проводил Флоринду домой. Они молча миновали залитую желтым светом авеню, свернули на улицу, где шел нескончаемый ремонт, и подошли к зданию с пожарными лестницами на фасаде.

— Ты так добр ко мне, Пенни.

— Почему ты так решила? — спросил тот.

— Как почему? Потому что ты ко мне добр. Очень добр, Пенни.

— С меня не убудет.

— Такие парни, как ты, Пенни, редкость.

— Да?

— Да. Большая редкость, Пенни. Я почти все тебе рассказала, а ты просто шел рядом и слушал, не споря и не называя меня идиоткой. Просто потому, что прекрасно знаешь: это все равно не поможет.

— Какая ты все-таки девчонка! Как ты не поймешь, что все это глупость! Да любой был бы рад…

— Пенни, как ты думаешь, она очень красива?

Ее голос прозвучал по-особенному, в нем чувствовались трепет и страх.

— Если честно, — ответил Пеннойер, — я не знаю.

— Знаешь, Пенни, еще как знаешь. Ну, давай, ответь мне.

— Э-э-э…

— Да говори же!

— Ну… да, она действительно привлекательна.

— То-то и оно, — понуро произнесла Флоринда, — то-то и оно.

Они немного помолчали, потом девушка кашлянула и безразлично заметила:

— Ты думаешь, Билли она нравится?

— Думаю, да. В определенном смысле.

— Еще как нравится! — стояла на своем Флоринда. — Что ты хочешь сказать этим «в определенном смысле»? Тебе хорошо известно, что Билли день и ночь думает о ней.

— Известно? Откуда?

— Не прикидывайся, Пенни, все ты знаешь. А говоришь так, только чтобы меня подбодрить. Да?

— Нет!

— И все же, Пенни, почему ты ко мне так добр? — с благодарностью в голосе спросила Флоринда.

— Не глупи, лично мне не кажется, что я к тебе так уж добр.

— Но ведь это действительно так, Пенни. Ты совсем не подтруниваешь надо мной, как другие ребята. Просто стараешься быть ко мне отзывчивым. Значит, по-твоему, она действительно красива, да?

— Никто над тобой не подтрунивает, — сказал Пеннойер.

— Так красива или нет?

— Слушай, Кутерьма, давай больше не будем об этом, хорошо? А то заладила одно и то же. Не утомляй меня!

— Нет, Пенни, скажи честно: она красива или нет?

— Будь оно все проклято! Ну, хорошо, я тебе скажу: нет, нет и нет!

— Вот тут, Пенни, ты врешь. Признайся, ты ведь отрицаешь это только потому, что разговариваешь со мной. Не надо. Ответь, ты считаешь ее красивой?

— А ты? — глухо прорычал Пеннойер, доведенный до белого каления.

Флоринда помолчала, опустила глаза, полюбовалась желтыми отражениями огней на плитах мостовой и наконец сказала:

— Да.

— Что — да? — резко бросил Пеннойер.

— Да, она… да, она красива.

— И что из этого следует? — воскликнул Пеннойер, пытаясь одним махом закрыть дискуссию.

— Билли думает о ней день и ночь, — произнесла Флоринда с таким видом, будто констатировала факт.

— Откуда ты знаешь?

— Не злись на меня, Пенни. Ты… ты…

— Я и не злюсь. Вот досада, а! Какая же ты все же глупышка, Кутерьма! Об одном тебя прошу: ради бога, не разрыдайся посреди улицы! Я не сказал тебе ничего, чтобы так расстраиваться. Ну же, давай соберись!

— Не бойся, я не расплачусь.

— Конечно же нет, просто мгновение назад мне показалось, что у тебя из глаз вот-вот брызнут слезы. Вот дурочка!

Когда город накрыло снегом, камни мостовых, стоптанные мириадами ног, пусть и очень отдаленно стали напоминать валуны в молчаливых лесах, где снежинки сначала весело носятся среди зарослей болиголова, а потом мягко опускаются землю.

Хокер сидел в своей студии, курил трубку, задумчиво похлопывая себя по коленке ладонью, и недовольно смотрел на оконченную картину. Потом вдруг со злобным криком вскочил, отвернулся, еще раз через плечо бросил взгляд на свое творение и громко выругался. После чего стал вышагивать взад-вперед, жадно затягиваясь и время от времени поглядывая на полотно, беспомощно взиравшее на него с подрамника.

Появившийся в мастерской Холланден при виде этой великой скорби застыл как вкопанный.

— Что случилось? — спросил он.

Хокер ткнул пальцем в холст:

— Дурацкая картина! Я от нее устал. Гроша ломаного не стоит, черт бы ее побрал!

— Как это?

Холланден подошел ближе, встал перед холстом и окинул его критическим взглядом:

— Как это? Ты же говорил, это твоя лучшая вещь!

— Какое там лучшая! — замахал на него руками художник. — Это же убожество! Это же ужас! Говорю тебе, хотел одно, а сделал совсем другое. Реализовать первоначальный замысел мне так и не удалось. Вот что в ней хорошего? Это? — протянул он к картине указующий перст. — Или, может, это? Мазня! Как же я от нее устал.

— Да уж, твое состояние иначе как премилым не назовешь, — вздохнул Холланден, на этот раз окидывая критическим взглядом уже не картину, но самого художника. — Что это на тебя нашло? Клянусь, ты ведешь себя как последний болван!

— У меня ничего не получается! — простонал Хокер. — Я не могу писать, черт бы меня побрал! Я бездарь! Холли, скажи, для чего я пришел в этот мир, а?

— Чтобы стать дураком, — миролюбиво ответил Холланден. — Чтоб мне сдохнуть, если я когда-нибудь видел еще одного такого идиота, как ты. И все потому, что она не…

— Дело не в ней. Она не имеет к этому ни малейшего отношения, хотя я прекрасно знаю, что… что…

— Ну что же ты, продолжай.

— …хотя я прекрасно знаю, что ей нет до меня никакого дела. Но она здесь ни при чем. Вся проблема в том, что я не могу писать. Ты только посмотри на этот холст! Помнишь, сколько я вложил в него мыслей и сил? Да будь все проклято!

— Ты что, с ней поссорился? — озадаченно спросил Холланден. — Я не знал…

— Конечно же не знал, — насмешливо воскликнул Хокер. — По той простой причине, что я ни с кем не ссорился. Говорю тебе — дело не в ней! Хотя я и знаю, что ей до меня дела не больше, чем до гнилого помидора. Кто я для нее? — с вызовом воскликнул он. — Кто я такой, чтобы представлять для нее интерес?