«Заповедник – учреждение совсем лишнее». Передел пушного рынка

В итоге к началу Первой мировой войны стало очевидно, что представление о России как о бескрайнем и неисчерпаемом источнике ценной пушнины оказалось ложным. Прежде доходы от ее продажи составляли важную часть государственного бюджета; в военное время оскудение «мехового» источника дохода виделось крайне нежелательным. Проблема сохранения ценных видов пушных зверей стала объектом пристального внимания не только ведущих меховщиков, представителей крупных мехоторговых фирм Российской империи, но и ее правительства.

Было организовано, пусть и запоздалое, обсуждение мер по упорядочиванию пушного промысла, прежде всего соболиного. В 1914 году Министерство земледелия снарядило экспедицию для исследования состояния соболиного промысла в Баргузинском уезде Забайкальской области. Ее результатом стало учреждение охотничьих заповедников в Баргузинском и Минусинском уездах. Но действовали они недолго: съезд промышленников в Баргузине 1917 года постановил, что «заповедник – учреждение совсем лишнее»[509]. По мнению промысловиков, для сохранения популяции соболя было достаточно грамотной эксплуатации имеющегося природного запаса[510].

Еще в 1912 году был принят Закон «Об установлении ограничительных мер по охоте на соболя». Согласно ему, в течение трех лет воспрещалась не только охота на соболя в Западной Сибири, но также продажа, покупка, перевозка, вывоз за границу, хранение соболиного меха, добытого в период действия закона. По истечении срока вводился запрет на весенне-летнюю охоту на соболя и на продажу весенне-летнего соболиного меха. Но самый ценный пушной зверь России и ее главный экспортный товар, имеющий устойчивый высокий спрос, – баргузинский соболь – в это время оказался уже почти «истребленной расой»[511]. В годы действия закона в продажу поступал только низкокачественный соболь из Монголии и Китая и русский соболь, добытый до 1912 года[512].

Очевидно, что условия военного времени изменили деятельность не только пушного промысла, но и пушной торговли. С началом Первой мировой войны прервалась связь с Лейпцигом – «солнцем пушного рынка»[513], законодателем меховой моды и главным заграничным покупателем русского соболя. Взамен были найдены новые покупатели в странах-союзниках: в Англии, Франции и США[514], но развитию торговых отношений мешали транспортные проблемы военного времени и мобилизация на фронт охотников и работников пушной отрасли.

Упадку рынка способствовало снижение спроса на мех, особенно сегмента люкс: внимание общественности вынужденно сконцентрировалось на овчинных полушубках. Потребление предметов роскоши почти прекратилось, и центральное место русской пушной торговли заняли относительно недорогие заяц, лисица и песец. Стабильным спросом пользовалась белка, которую в России традиционно носили все социальные группы, «от вельможи до простолюдина»[515]. На отечественный рынок хлынули доступные по цене мерлушка, коза, волк и лисица из Центральной и Средней Азии, а также Закавказья.

Одновременно изменился привоз дорогих иностранных мехов (преимущественно американского и австралийского происхождения): кенгуру и морского котика, тасмана (опоссума, который продавался под названием японского медведя), скунса, выхухоли, шиншиллы, енота. Товары этого сегмента поступали на рынок небольшими партиями. В военное время цены на иностранный мех удвоились, но, несмотря на это, он раскупался состоятельными потребителями подчистую[516]. Российские журналы мод однозначно одобрили меховую экзотику, рекламируя манто и отделку одежды из кенгуру, выхухоли, скунса[517]. Для более консервативных (или экономных) покупателей предлагалось сочетание в одном изделии традиционного для России меха с необычным: барашка со скунсом, горностая с шиншиллой и так далее[518].

В итоге пушно-меховая отрасль, составлявшая неотъемлемую часть традиционной русской культуры, в годы Первой мировой войны переживала невиданный до сих пор кризис. Повышенный спрос на русский мех способствовал бесконтрольному промыслу ценных промысловых животных, что привело к истощению их ресурсов до крайних пределов и ослаблению рынка. В свою очередь, все перечисленное послужило к тому, что иностранный мех хлынул в Россию со всех сторон: из Европы, США, Азии и даже Австралии. При активной поддержке модной индустрии формировались новые стандарты «русской» меховой моды военного времени.

Русский мех как объект желания. Клуб «Одна тысяча»

Несмотря на начавшийся кризис русского пушно-мехового промысла и торговли, русский мех имел высокий и стабильный спрос. Кризис показал, что главной меховой специальностью России был не «мех вообще», а мех класса люкс – высочайшего качества из всех возможных. Исторически он продавался не только для защиты от непогоды, но как показатель высокого социально-экономического статуса и как предмет гордости, произведение мехового искусства, которое могут себе позволить лишь немногие. Именно в таком качестве русский мех вывозился за рубеж, где зима непродолжительна и не сурова. «Мехом как товаром люкс за границей торгуют круглый год, тогда как мехом как сезонным товаром в России только часть года, 3–6 месяцев», – замечали российские меховщики[519].

Расширение заграничной торговли русским мехом последовало за Всемирной выставкой в Чикаго (1893), где Российская империя представила около десятка меховых фирм. Крупнейшим и известнейшим был Меховой дом купца первой гильдии, Поставщика Императорского двора Павла Гринвальдта с годовым оборотом более 3 млн рублей. Дом работал исключительно на внешний рынок – Европу, Америку и Азию, представляя меха Командорских островов, Камчатки, Сибири, Калифорнии и Австралии (две последние позиции очевидно свидетельствовали о кризисе русского пушного промысла). Также были представлены меха для внутреннего российского рынка. Выставка имела большой успех: за полгода работы с ней познакомились 27 млн посетителей[520].

Спрос на русский мех неуклонно возрастал, и элитарный товар, прежде всего соболь и калан, дорожал с каждым годом. Очень быстро цены дошли до крайних пределов[521]. В своеобразный клуб «Одна тысяча» вошли меха, стоимость одной шкурки которых превышала психологическую отметку в тысячу рублей (по ценам последней трети XIX – начала XX века). Это русский соболь (прежде всего баргузинский голубой воды), калан, черная и чернобурая с сединой лисица: по капризу моды она временно превосходила в цене даже соболя, особенно бессединная[522]. Еще в середине XIX столетия отмечали, что «мех из чернобурых лисиц есть редкость и приготовляется только для Высочайшего двора, он не может иметь цены, потому что не обращается в торговле»[523].

Особый статус получили не только меха, но и некоторые меховые вещи – почти лишенные практического смысла, но ставшие абсолютным must have по капризу моды. Так, некоторые меховые муфты, изначально предназначенные для защиты рук от холода, перед Первой мировой войной приобрели внушительные, но крайне неудобные для носки габариты, достигая двух третей метра в ширину и более метра в длину. Такие экземпляры часто украшались хвостами, лапками, головой зверя. Они стоили целое состояние: увеличение размеров до гротескных «дало возможность… довести стоимость муфт до колоссальных размеров»[524]. «Недавно одна моя знакомая забыла на извозчике муфту стоимостью в четыре тысячи пятьсот рублей», – размышлял военный журналист Ю. Елец о современной ему моде как о привилегии довольно узких кругов населения (1914)[525]. Еще одной модной нелепицей он называл объемные меховые боа, потому что «с этими боа происходит постоянная ненужная возня; они так же легко забываются везде и никакого смысла ни в каком отношении для женщин не представляют»[526].

Тем временем продажи элитного русского меха только росли.

В моду входит комбинация меха с кружевом, причем не каким-нибудь, а старинным. «Пластрон и манжеты из старинного кружева и галстук из белого кружева оживляют (модный) туалет. Не всякая женщина, конечно, имеет в своем гардеробе старинные кружева», – ядовито замечал корреспондент «Вестника моды», решительно отсекая неимущих «чужих» от счастливых, модных и богатых «своих»[527]. «К белизне горностая так идут кружева крем», – продолжал он[528]. Стоит отметить, что горностай номинально не входил в клуб «Одна тысяча», но лишь по одной причине: его шкурки были так малы, что для изготовления какой-либо вещи их требовались не десятки, и не сотни, а тысячи (так, для пошива мантии к коронации Георга V в 1911 году было заготовлено 50 тысяч горностаевых шкурок). Соответственно, и цены на горностая исчислялись не в шкурках, а в так называемых «мехах», сшитых из мелких шкурок пластинах: