Полулежу на диване, замкнув на затылке руки. Катя на винтовом стуле у компьютера, палец на мыши. Покусывая губы, двигает на экране текст.

– Завтра последний теплый день. А потом, между прочим, зима… – Вздохнув, сворачивает экран. – Зима, Глеб.

В окне соседнего коттеджа отражается красный вечерний луч. По-футбольному, в одно касание, перелетает в гостиную Яновских. Дрожит на потолке. Говорю:

– Напиши Майеру, что я отменяю берлинский концерт. – После паузы: – Что отменяю концерты вообще.

Катя на стуле делает пол-оборота. Молча смотрит на меня.

– Ну что ты глаза вытаращила! – Бросаю взгляд на Катю и меняю тон. – Напиши…

Катя открывает на компьютере почтовую программу.

– Ты будешь указывать причину?

– Обойдемся без причины… – Подхожу к окну. – Причина в том, что я больше не могу играть! Не могу, понимаешь?

– Знаешь, даже с болезнями бывает по-разному. Известны случаи, когда все проходило само собой.

Смеюсь громко и неестественно.

– Я репетировал вчера четыре часа – сплошная лажа. Ты слышала это бульканье? Слышала ведь: когда ты подходишь к двери, громко скрипит пол. А знаешь, почему скрипит? – Направляюсь к книжному шкафу и, отодвинув том Гете, двумя пальцами достаю фляжку. – Потому что от алкоголя толстеют. Я знаю все твои заначки.

– Я старая толстая пьяница. Если тебе от этого легче…

Она произносит это почти шепотом. Пристально всматривается в экран. Кладу Кате руки на плечи и прижимаюсь лбом к ее макушке.

– Прости меня. Ты не старая и не толстая. Но – пьяница.

Катя накрывает мои ладони своими. Смотрит на меня снизу вверх.

– Две недели я, Глебушка, к спиртному, считай, не прикасалась. Не заметил?

– Нет, потому что вчера от тебя несло.

Компьютер сигнализирует о получении почты. Катя касается мыши, и погасший экран загорается.

– Вчера я выпила, когда услышала твою игру… Письмо от Анны Авдеевой.

Я возвращаюсь на диван.

– К черту Анну Авдееву. Пиши Майеру.

– Она указывает свою девичью фамилию.

– К черту девичью фамилию.

– Смешная фамилия: Лебедь.

Провожу руками по лицу. Кожа вытягивается, как резиновая маска.

– И что же, интересно, пишет Анна Лебедь?

– «Дорогой Глеб, несмотря на прошедшие годы, надеюсь, ты меня вспомнишь. Уверена, что вспомнишь, хотя воспоминания твои будут, вероятно, не самыми приятными…»

– Не самыми. А стиль – просто тургеневский, вот дура.

– Сейчас… Было три замужества, но всё не удавалось родить ребенка… – Катя бросает на Глеба короткий взгляд. – Так. Выйдя замуж в третий раз, переехала в Ленинград. Родила девочку, зовут Вера… Вскоре после рождения Веры муж умер…

– Да зачем мне вся эта муть? В корзину!

– Подожди… У Веры начались проблемы с печенью, и недавно был поставлен диагноз: рак. – Какое-то время Катя продолжает читать письмо про себя. – Девочке тринадцать лет. Анна пишет, что она учится в музыкальной школе. Фортепиано. Удивительно способная…

Внимательно смотрю на Катю.

– Анна – моя первая женщина.

Катя продолжает скользить глазами по строкам.

– «После нашего расставания обращаться к тебе, наверное, неприлично, но я уже не думаю о приличиях. Хватаюсь за любую возможность…» Она просит о помощи, Глеб.

Удивительно способная. А для каких родителей их ребенок не способный? Пожалуй, только для моего отца.

– Что мы можем для нее сделать?

– Пока – ничего, но может понадобиться пересадка печени.

Я смотрю, как садовник закатывает тележку в сарай. Выйдя наружу, медленно стаскивает перчатки.

– Мы ей поможем, Глеб?

– Ты этого хочешь?

– Да.

– Тогда напиши ей, что поможем. Только от своего имени.

Новый, 1984 год Глеб встречал в Ленинграде. Впервые в жизни это происходило не дома. Утром 31 декабря Глеб сдал последний зачет и прямо из университета отправился в аэропорт, надеясь улететь в Киев. Увы, билетов не было. По дороге в общежитие попытался купить шампанского, но и здесь ему не повезло. Глеб проникся уверенностью, что и то, и другое (так уж устроена жизнь) отправилось в одни и те же руки. Очень даже хорошо представлял себе, как эти счастливцы, подлетая к Киеву, чокаются шампанским. Общежитие было полупустым. Соседи Глеба (теперь это были студенты из Новгорода) уехали, соответственно, в Новгород. До своей малой родины они добирались на электричке за три часа, и воздушное сообщение им совершенно не требовалось. Глеб не был даже уверен, что между Ленинградом и Новгородом оно существовало. Растянувшись поверх покрывала, вспомнил, как еще неделю назад новгородец Валя говорил новгородцу Косте, что по случаю достал две бутылки шампанского. На Костино предложение немедленно их выпить Валя строго сказал, что повезет шампанское домой. Костя помолчал и с холодным достоинством посоветовал ему хранить бутылки в холодильнике. Уже в полусне Глеб успел удивиться тому, насколько всё же предусмотрительны новгородцы. Проснувшись, долго не мог понять, который час: не заведенные вчера часы остановились. Пол-одиннадцатого, подсказали из коридора, уже, блин, опаздываем. Хлопнула дверь, и послышались шаги, сопровождаемые бутылочным звяканьем. Глеб с грустью подумал, что он, увы, не опаздывает. Сев на кровать, покачался, и жалобно отозвались пружины. Свет в комнате был выключен (когда Глеб засыпал, был день), но потолок отражал уличные фонари. Лунное их мерцание было еще печальнее скрипа пружин. Оно освещало календарь с видами Киева, висевший над Глебовой кроватью. Киевские виды не радовали. Напоминали о недосягаемости города, в котором, сложись всё иначе, он мог бы сейчас быть. Жалкий эрзац действительности, нарисованный очаг в каморке папы Карло. Глеб решительно встал и включил свет. За дверью раздались негромкие шаги. Это не были шаги того, кто куда-то спешит: их ритм вообще не свидетельствовал о наличии цели. Они заинтересовали Глеба и даже рассмешили его. Прислонясь спиной к двери, он попытался представить себе человека, неуверенно – может быть, даже крадучись – идущего по коридору. Неизвестный останавливается у дверей – очевидно, всматривается в них. Глеб почувствовал беспокойство. Что можно рассматривать в дверях? Замки! Воспользовавшись пустотой общежития, здесь расхаживает вор… Глеб резко открыл дверь и увидел в коридоре девушку. Неожиданное появление Глеба ее испугало. Он узнал ее: это была Катарина, немка из Восточного Берлина. Училась на русской филологии, курсами двумя младше. Они не были знакомы, и вряд ли Катарина имела о нем представление, но Глеб ее знал, потому что высокую худую немку знали все: иностранцы в университете были редкостью. Впрочем, дело было не только в том, что – иностранка. Катарина была примечательна сама по себе: светлые прямые волосы, подростковая мультяшная походка, на готическом лице – чуть вздернутый нос. За глаза ее называли Вешалкой, и не сказать чтобы беспочвенно: недоброжелательность имеет острый глаз. Помимо черт Катарины прозвище отражало обиду тех, кто был ею отвергнут. Несмотря на забавную внешность (на самом же деле благодаря ей), у немногочисленных филологических юношей Катарина пользовалась успехом. Все, однако, знали, что в Берлине у нее жених, которому она хранит верность. Это вызывало законное уважение, но не могло не раздражать. Вот какая Катарина стояла сейчас перед Глебом. Смущенно улыбалась: первый страх ее прошел. Искала подругу… Долшна была отмечать Новый год с друзьями моих родителей, но они заболели – гриппе. Гриппе – это плохо, согласился Глеб. Родители просили не праздновать в обшежитии. Сказали, что там такое пьяньство и такое свиньство… А тут пустота, Глеб обвел взглядом коридор, ни пьяньства тебе, ни свиньства. Зкушно, засмеялась Катарина. Не то слово, подтвердил Глеб. Она махнула рукой: у меня всегда не то – еше плохо знаю русский. Да нет, нормальный у тебя русский, вполне даже о’кей. Глеб изобразил раздумье. Спиртного у меня как-то вот не образовалось, но готов пригласить на чай, можем отметить Новый год чаем. А зáхар есть? Глеб опустил голову, боясь, что Катарина увидит в его глазах что-то не связанное с сахаром. Есть. Тогда мошем отметить. В ее голосе слышалась улыбка. Глеб поднял глаза – так и есть. Она все время улыбается. Впуская ее в комнату, сказал: у тебя замечательная улыбка… Пауза. Правда? На этот раз она не улыбнулась, и Глеб подумал, что всё испортил. Засуетился, отыскал в тумбочке пачку быстрорастворимого рафинада и положил ее на стол – крышкой рояля топорщился неровно оторванный картон. Рафинад как доказательство чистоты намерений. Белизны, так сказать, помыслов. Сейчас она спросит, кто так варварски открывал пачку. Руссише арбайт. Нет, спросила, есть ли что-то кроме сахара. Кивнул: конечно, есть что-то – хлеб, колбаса. Лихорадочно припоминал. Грибы, например, маринованные… Катарина сказала, что и у нее тоже что-то есть, сейчас принесет… Всё понятно. Испугалась. Зачем он сказал ей про улыбку? Испугалась и нашла предлог, чтобы уйти: у нее, понятное дело, жених в Берлине, а тут на ночь глядя начинаются комплименты. Провожая взглядом Катарину, Глеб загрустил. Взял гитару, начал перебирать струны. Показалось, что шаги за дверью, – нет, за окном… Времени, чтобы дойти до любой комнаты и вернуться, прошло достаточно – можно было бы это сделать уже раз десять. Дожидаться бессмысленно. Глеб положил гитару на кровать, включил радио, чтобы не пропустить Новый год. Послышалось легкое царапанье по двери. Катарина… Катарина! Стояла с пластиковым пакетом – настоящая Снегурочка, просто-таки Шнеемедхен. Теперь она и одета была по-другому, и пахло от нее не по-здешнему – не Красной, к примеру, Москвой, которой душилась бабушка Глеба. Вот отчего она так долго собиралась. Войдя в комнату, стала выкладывать на стол немецкую провизию. Как много всего, восхитился Глеб. Ответила, что это ее маленький пардон за то, что задержалась. Глеб открыл холодильник и снял со своей полки литровую банку с грибами. Поставив банку на стол, осознал, что заметил в холодильнике нечто неожиданное. Второй подход к холодильнику всё прояснил. На полке новгородца Вали лежали две бутылки шампанского: собирая дорожную сумку, о шампанском Валя забыл. А я тоже не терял времени даром – Глеб сказал это спокойно, как и полагается настоящему фокуснику. По щелчку правой руки в левой возникла бутылка. Неужели шампаньское, изумилась Катарина. Нет, замотал головой Глеб, два шампаньских. Катарина открыла холодильник. Признайся, что они у тебя были! Глеб всё еще хранил серьезную мину. Нет, у меня их не было, точнее, их не было у меня. Катарина сказала, что одной бутылки хватит, и Глеб тут же согласился. Конечно, хватит. Главное, чтобы она не подумала, что начинается пьяньство. Когда по радио стали передавать поздравление генсека, Глеб начал открывать бутылку. Он сделал это без хлопка, чтобы ни у кого не возникло сомнений в мирном характере вечера, но Катарина выразила разочарование. Шампанское, по ее мнению, следовало открывать шумно. Глеб извинился и пообещал, что вторую бутылку откроет именно так. Только этого Катарина уж никак не хотела, поскольку тогда началось бы понятно что. Когда поздравление закончилось, Глеб налил шампанского в две темно-синие эмалированные кружки. Имелись еще граненый стакан и пол-литровая чашка с видом новгородского кремля, но эти емкости Катарина отвергла как непарные. Кружки же были настоящими близнецами (родинкой, различавшей их, был скол эмали на одной), издававшими при чоканье жестяной звук коровьего ботала. Он раздался за секунду до боя курантов, когда Глеб и Катарина проводили старый год. Под гимн Советского Союза жестяной звук повторился: теперь они встречали наступивший год. Зазвучала советская эстрада. Прослушав с полной серьезностью несколько песен, Катарина показала на гитару: сыграешь? Добавила: слышала, что ты хорошо играешь. Глеб удивился, но не подал вида. Оказалось, Катарина знала о нем больше, чем можно было ожидать. Он выключил радио и взял гитару. Взглянул на Катарину не без гордости, ее слова всё еще звучали в его ушах – может, она и о том, что он здесь, знала? Может, и по коридору ходила не случайно? Заиграл. Нарочно выбрал пару сложных пьес, чтобы продемонстрировать технику. Интересно, может ли так ее жених? И вообще – играет ли он на гитаре? Очень Глеб в этом сомневался. С этими мыслями он перешел к вещам простым и мелодичным. Когда играл Историю любви, Катарина напела по-английски слова. Сначала – тихо, стесняясь, но, когда Глеб вступил со своим гудением, стала петь в полный голос. Такого голоса Катарины он еще не слышал – сильного, низкого. Внезапно она оборвала пение и сказала, что хочет выпить за Глеба, потрясающего музыканта. Чувствуя, что краснеет, он разлил остатки шампанского по кружкам. Катарина бросила короткий взгляд на пустую бутылку, и Глеб подумал, что сейчас она откажется от своего тоста. Не отказалась. Потом принялась резать принесенную салями. Глеб спросил, не из Берлина ли такая красота. Когда Катарина ответила утвердительно, он уточнил, подарок ли это жениха. Она сдержанно улыбнулась: а что, в СССР невестам дарят салями? Через секунду сдерживаться стало невозможно – она раскладывала аккуратно нарезанные кусочки по тарелке, и ее трясло от смеха. Впоследствии Катарина признавалась, что не игра на гитаре, не гудение Глеба – окончательно ее покорило колбасное изделие как мостик к главному вопросу. Она ответила, что жених здесь ни при чем. Потому что жениха нет. Глеб испытал прилив счастья и даже не стал спрашивать, почему его нет. Главное – нет. А может, и не было. Придуман как отговорка для поклонников. Катарина, спросив разрешения, сняла со стены календарь. Села на кровать Глеба, начала листать. Расскажи мне о Киеве. Глеб сел рядом. Следил за руками Катарины, за тем, как подрагивали ее ресницы. Это университет. Почему такой красный? Не знаю, с детства привык, что он такой, при слове университет всегда представлял что-то красное, само даже слово было красным. По красному зданию скользили бледные пальцы Катарины. Глеб уже не осмеливался поднять глаза, и смотрел только на них, и любил их бесконечно. Накрыл их своей ладонью – Катарина не отняла руки. Ее пальцы дрожали. Чуть сжал их – едва-едва, только чтобы успокоить. Почувствовал, как они с Катариной превращаются в одно целое, прижался лбом к ее плечу. Катарина наклонилась к нему, он ощущал ее дыхание. Не ощущал своего… Можно я тебя поцелую? Возникшую паузу заполнила машина за окном. Я никогда не селовалась. Глеб медленно поднял голову и коснулся губами ее полураскрытых губ. Какой уж тут жених… Календарь безвольно соскользнул на пол.