Встреча Эрнеста Хемингуэя и Габриеле д'Аинунцио состоялась вечером 26 июня 1918 года под Тревизо. (Где-то рядом мог быть и Муссолини.) Журналист был так очарован образом идеолога «ардити» — «отважных солдат» итальянской армии, вооруженных кинжалами и гранатами и самых прославленных на Апеннинах в Первую мировую, что был готов сесть за написание романа. Но в 20-х годах Эрнеста постигло глубокое разочарование. Как считает Чеккин, Хемингуэя оттолкнул «аморальный дух, мистицизм и милитаризм» д'Аннунцио, получившего при фашизме в Италии княжеский титул. Невзлюбив Муссолини, свою антипатию Хемингуэй перенес и на д'Аннунцио.

Многие записи, сделанные в Италии, писатель затем использовал в более поздних произведениях.

Но в архиве Бостонской библиотеки хранятся 33 страницы неопубликованного рассказа писателя под названием «Великая война. Особая хроника» о событиях в Италии, в частности в области Венето на рубеже 1917–1918 годов. Здесь же воевал Бенито Муссолини. Повествование велось от лица солдата Ника Адамса, то есть самого Э. Хемингуэя.

В этом рассказе, видимо, впервые прозвучала мысль Хемингуэя: «Мы пришли к странному этапу войны. Теперь недостаточно умереть. Только святые люди, люди активные и полезные, если они не были убиты, выйдут из войны победителями. Мы должны прочно и долго стоять на ногах…» И — прощай оружие!

Оппонентом Джованни Чеккина выступила писательница Фернанда Пивано, долгие годы дружившая с Эрнестом Хемингуэем. Она авторитетно заявила, что о такой странице в биографии, как встреча с д'Аннунцио и намерении даже написать роман, она ничего не слышала от самого Эрнеста, и значит, все изложенное следует взять под сомнение. И вообще, об этом лучше не писать и не сообщать.

Джованни Чеккин в спор не вступил, но посоветовал «американистке» — исследовательнице творчества Хемингуэя отправиться в недалеко расположенную Бостонскую библиотеку имени Кеннеди, а там можно обнаружить многое «мало известное», тем более что армия исследователей творчества становится все более многочисленной по мере нашего отдаления от лет жизни великого писателя. Все большее количество исследователей изучают итальянский период Хэмингуэя, встречи с д'Аннунцио, Бенито Муссолини, другими видными деятелями Италии задолго до гражданской войны в Испании.

Есть и у меня одно открытие. Оно в венецианской лагуне. В Каорле, где есть дом, который в разное время посещали и дуче, и Хемингуэй.

Каждое лето мой друг пиццайоло приглашает меня в Каорле, в «глубинку» венецианской лагуны. Там он угощает не столько своей пиццей, сколько рассказами о ранней юности, довоенных временах, когда его отец принимал Муссолини, и первых послевоенных годах, когда он «на равных» был с самим Хемингуэем, по собственной воле служил ему «мальчиком на побегушках», перетаскал десятки ящиков с джином и готовил для писателя разные лакомства из рыбы, креветок, крабов и крабиков…

— С тех пор пролетели десятилетия, — говорил мне 70-летний Гаэтано. — Но Балле Гранде не тронула венецианская цивилизация. Все здесь, на площади примерно 500 гектаров, сохранилось в том же виде, что и тогда. Вода словно сливается с небом на горизонте. Множество каналов, протоки, озерки, заросшие тростником, разными растениями, невысокими деревьями. Царство птиц, полчища уток и украшения лагуны — «кавалеры Италии», как их называют, «аирони» — цапли…

Сохранился и охотничий домик, который издавна принадлежал баронам Франкетти из Сан-Гаэтано. Дом длинный, низкий, из красного кирпича, словно врытый в глину. Внутри — огромный камин, стол, мебель начала XIX века; на стене шкура медведя, оленьи рога, клочья неизвестно откуда и как появившейся в этих краях шкуры тигра (говорят, что барон убил полосатого на охоте то ли в Европе (?), то ли в Африке, то ли в Индии). В доме, будто отсек, кубрик судна, комнатка с крохотной деревянной кроватью, на которой коротал ночи писатель. И говорят, что здесь провел одну ночь в 1919-м Бенито Муссолини.

— А где спала Мэри?

— Сюда, в Балле Гранде (Большую Долину), Хемингуэй супругу не брал. Она оставалась на хозяйской вилле в Сан-Гаэтано — Каорле. Но и там у Эрнеста и Мэри были отдельные комнаты. «Папа» отмечал, что для них в Каорле кровати почему-то очень узкие, тесные. Прислуживала американским гостям горничная по имени Нина, знавшая несколько слов по-русски и по-сербски и всех научившая говорить «на здоровье».

Больше всего Нина любила собирать и разбирать дюжину чемоданов четы Хемингуэй и всегда добавляла: сколько у Мэри было бы чемоданов, если бы она была не четвертой, а первой женой Эрнеста Хемингуэя? Наверное, один…

Но здесь помнили, как писатель приезжал в Сан-Гаэтано сразу после войны на огромном лимузине — длиной так метров в двенадцать — с водителем в форменном кителе и фуражке, но сам без какого-либо старого дорожного чемодана.

Хемингуэй на охоте делал вид, что не уделяет супруге ни малейшего внимания. Он предпочитал общество «крутых» охотников, рассказы которых славно соответствовали этому дикому суровому краю, и он утолял жажду джипом.

— Хемингуэй, — продолжал пиццайоло, — не был великим охотником. Но охотился с удовольствием. Однажды я даже видел, как он нежно гладил перья подстреленной им сизой уточки. Все у меня живо в памяти. Ведь Эрнест приезжал в Каорле семь-восемь раз в год в течение почти двенадцати лет (с 1948 по 1960 гг.). Но все-таки в намять врезалось самое острое: это — большой лимузин, чемоданы Мэри и слезы «папы Хема» над убитой уткой…

— А Муссолини? После Первой мировой бывал в этих краях?

— Муссолини был частым гостем Венецианской лагуны. Но Хемингуэй здесь им не интересовался. Муссолини для Хемингуэя был… Муссолини. Но сейчас есть мысль собрать все заметки Хемингуэя о Муссолини и его времени.

Хемингуэй не систематизировал все свои сведения о Муссолини. Это был не его герой.

Муссолини, став премьер-министром, не прекращал шокировать своим видом рафинированную итальянскую и зарубежную публику, особенно журналистов. Появление дуче на первой встрече с королем в узковатом, плохо подобранном костюме, высокой шляпе — почти цилиндре, в галстуке, смешно сидевшем на его сильной шее, сразу напомнило комедийных персонажей из чаплинских фильмов. В ресторанах, куда он приходил без сопровождения, его видели наряженным как попугаи: яркие башмаки, фрачный костюм, полное отсутствие вкуса и гармонии цвета. Голову ему брил ставший цирюльником служащий компании, а щеки почему-то часто оставались небритыми.

Обучение хорошим манерам, которые МИД решил привить дуче при помощи специалиста-дипломата, оказалось делом непостижимым. В какой-то момент Муссолини, например, вставал из-за стола, ронял салфетку, наступал на нее ногой, затем поднимал и неловко запихивал ее за воротник.

В военной форме, которую Муссолини уважат больше, чем гражданскую, он выглядел представительнее. Это он прекрасно понимал и поэтому чаще появлялся в форме, особенно по официальным поводам.

Из всех фотографий, сделанных в 1926–1930 годах, большинство — или в униформе, или в плавках на одном из пляжей под Римом или на Адриатике, в Рич-чоне, где он проводил отпуска. Гитлеру нравились фотографии дуче в форме, а «снимки в плавках» фюрер называл «легкомысленными, недостойными премьера». Муссолини смеялся и замечал: «Ревнует!», намекая на щуплое телосложение берлинского коллеги.