– Вы работали в Московском уголовном розыске? – удивился Егор.

– Служил. Начинал агентом уголовного розыска третьей категории, так в двадцатых годах назывались оперуполномоченные «угро». Дослужился до инспектора… – Георгий Фомич вдруг помрачнел и нахмурился. – У меня все родные погибли. Бомбой накрыло. Написал рапорт о переводе в действующую армию. Знаешь, чтобы попасть на фронт из МУРа, требовались очень веские причины. Просто так не отпускали, поскольку работы с началом войны в уголовном розыске прибавилось многократно. На первый раз мне отказали. А вот второй рапорт удовлетворили, признав гибель родных веским основанием. Так я и попал на фронт. Но с учетом имеющейся профессии был назначен начальником отдела контрразведки НКВД бригады, потом 167-й дивизии. Когда «особые» отделы были преобразованы в отделы контрразведки НКО «СМЕРШ», стал начальником дивизионного отдела… Да, – перевел разговор в другое русло Георгий Фомич. – Копию следственного дела о гибели старшего лейтенанта Хромченко я тебе дам. И имеющиеся материалы на капитана Олейникова тоже. Под расписку, конечно. Поработаешь с ними и вернешь…

Он поднял телефонную трубку и вызвал к себе следователя Кожевникова с нужными материалами. Тот через минуту вошел в кабинет и передал две папки Ивашову, взяв с него расписку.

– Держите меня в курсе вашего расследования, – сказал Георгий Фомич на прощание. – И желаю удачи.

– Спасибо, – совсем по-граждански ответил Егор, пожимая Стрельцову руку.

В расположение полка добрались быстро. Почему-то обратная дорога всегда бывает короче…

Знакомство с двумя папками, привезенными из дивизии, Ивашов начал с материалов, касающихся помощника начальника штаба полка по личному составу капитана Олейникова.

Как уже было ему известно, Павел Степанович Олейников, русский, двадцати семи лет, был родом из города Суджа. Там у него жили отец с матерью. К ним он и ездил, привозя продукты и деньги, которые получал у полкового кассира полевого отделения Госбанка. Так что частые отлучки капитана Олейникова, в общем, были понятны и где-то даже оправданы. Однако несколько фактов вызывали определенную настороженность.

Отец капитана Олейникова, Степан Александрович Олейников, в империалистическую войну был пехотным прапорщиком, награжден Георгиевским крестом, а при немцах работал техником-механиком на городской электростанции, то есть как было сказано в коротеньком анонимном письме, поступившем в Суджанский горотдел НКВД, «работал на немцев». Мать Павла Олейникова, Вероника Владимировна, работала акушеркой в больнице, две трети которой заняли под жилье рота солдат вермахта и взвод итальянцев. Вероника Владимировна, получалось, тоже «работала на немцев», хотя принимала роды у суджанок.

И Степана Александровича, и Веронику Владимировну не единожды вызывали в «компетентные органы», заваленные доносами жителей Суджи друг на друга. Получалось, что две трети жителей города практически работали на немцев, поскольку в Судже в период оккупации функционировали маслозавод, один из двух кирпичных заводов, магазины, аптеки, рынки, мастерские, городская управа с отделами и даже местный драмтеатр, который при отступлении немцев поджег карательный отряд из полицаев. По сути, эти две трети жителей Суджи, которые попросту хотели выжить, надлежало объявить предателями Родины со всеми вытекающими репрессивными последствиями. И таких небольших городков и скромных поселений, как Суджа, немцами было оккупировано сотни, если не тысячи. Так что же тогда получается? Всех жителей оккупированных территорий, не успевших или не пожелавших эвакуироваться, записать в предатели? И сослать в исправительно-трудовые лагеря?

Так во всей Сибири места не хватит…

Веронику Владимировну продержали несколько часов в райотделе, учинили основательный допрос и отпустили. В конце концов, роды она принимала не у немецких, румынских или итальянских солдаток, а у русских и украинских женщин. А вот со Степана Александровича, работавшего на электростанции, а значит, обеспечивающего немцев электрической энергией, был другой спрос. Его забрали на второй день после того, как выбили немцев из Суджа, и временно держали взаперти, не предъявляя обвинения и не зная, что с ним делать. Впрочем, как и со многими другими, оказавшимися в подобном положении. Так что дальнейшая судьба Степана Александровича выглядела весьма туманной.

Был и еще один фактик. Согласно донесению сотрудника городского отдела НКВД, капитан Олейников в свои приезды в Суджу неоднократно посещал частный дом по улице Красноармейской. Дом принадлежал Игнату Кологривцеву, партизанившему в отряде «Дяди Алеши» и пропавшему без вести осенью сорок второго года. По имеющейся в папке справке в доме по указанной улице проживала в настоящий момент дочь Игната Кологривцева Татьяна, двадцати двух лет от роду, каким-то образом получившая бронь и сумевшая избежать при немцах мобилизацию в Германию на принудительные работы. А вот около двух тысяч девушек и юношей старше шестнадцати лет этой участи не избежали. И оставалось задаться вопросом – что же такая за работа у нее была?

Имелось в папке коротенькое донесение старшего лейтенанта Хромченко на имя майора Стрельцова. Оно гласило, что помначштаба капитан Олейников поставлен на оперативный учет. Кроме того, среди материалов имелось несколько запросов от Хромченко касательно фактов биографии Олейникова. Ответы на запросы были положительные. Да, Павел Степанович Олейников был призван в Красную армию с началом войны. Окончил четырехмесячные командирские курсы и был выпущен младшим лейтенантом и командиром стрелкового взвода.

В Воронежско-Касторненской операции в звании старшего лейтенанта и должности командира роты в составе 167-й дивизии Воронежского фронта принимал участие в прорыве обороны немцев под селом Тербуны. Получил тяжелое ранение и после выписки из госпиталя был назначен помначштаба 2-го батальона 520-го полка. После завершения зимней Харьковской наступательной операции перевелся в штаб полка на должность ПНШ-4 и получил «капитана». Все вроде бы в полном порядке. Ничего такого, что могло бы вызвать подозрения. Но вопросы к капитану Олейникову все же оставались. Особенно касательно его знакомства с семьей Кологривцевых. Здесь следовало разобраться. Поэтому Ивашов, записав все наиболее важное из материалов на капитана Олейникова на отдельных листах, сложил их в новую папку с грифом «Совершенно секретно», положил папку на верхнюю полку несгораемого шкафа и запер его на ключ.

Вторая папка содержала следственное дело о гибели старшего лейтенанта Хромченко в результате несчастного случая при неосторожном обращении с оружием. Так был классифицирован факт смерти руководителя и оперуполномоченного отдела контрразведки «СМЕРШ» 520-го стрелкового полка. Основанием такого заключения послужило то, что тело Василия Ивановича Хромченко было найдено «лежащим головою и половиною груди на письменном столе». Выстрел был произведен «в правый глаз, очевидно, при осмотре ствола пистолета с внешней стороны после чистки оружия. Выходное отверстие в затылке имеет ромбовидную форму диаметром 4,5 см. Смерть наступила мгновенно…» Картина преступления дополнялась еще несколькими строками о том, что «пистолет „ТТ“ лежал на полу возле правой задней ножки стула под свесившейся правой рукой. Левая рука, согнутая в локте, лежала на столе…» Ниже следовала приписка, что беспорядка в кабинете не наблюдается: сейф закрыт на ключ, мебель и вещи находятся на своих местах. Выходило, что первоначальное предположение о том, что сейф был открыт и убийца (а от версии, что таковой был, Егор Ивашов не хотел отказываться) этим воспользовался и изъял секретные папки из запирающегося отделения сейфа, было ошибочным.