можно было не опасаться. Уверенность лорду Кондерлею гарантировало, в частности, то обстоятельство, что жена его скорее дышала здоровьем, нежели сияла красотой (взять ее тугие круглые румяные щечки, взять небольшие блестящие глазки). Вдобавок Одри, натура прямая и цельная, воспитывалась в патриархальных традициях, и лорд Кондерлей спокойно мог шагнуть с ней в заключительный этап своей жизни. Вот почему, получив во время завтрака конверт, надписанный знакомой рукой (в былые времена этот почерк вызвал бы трепыхание сердца с угрозой удушья), лорд Кондерлей, уже давно пребывавший в состоянии безмятежного довольства и готовности предстать пред Господом, был всего-навсего слегка удивлен.

Фанни. Чего ей надо? Как странно, что она ему написала.

Однако, когда лорд Кондерлей прочел письмо, безмятежного довольства у него поубавилось. В чем дело, недоумевал он: разве произошла перемена? Вот же за столом сидят его чистенькие румяные дети – малютка Джим надежно закреплен на высоком стульчике, нянька кормит его овсянкой. По другую сторону девочки – старшенькая, Одри, и Джоан, средняя дочь. Напротив – до блеска щек умытая душистым мылом, в свежем утреннем платье – жена: следит за порядком, шутит с детьми, читает письма – все одновременно.

Столовая залита солнечным светом, завтрак аппетитно пахнет, лужайка под окнами пестра от крокусов, и по всей Англии каждое счастливое семейство сидит сейчас точно за таким же столом. Нет, не за таким же, ибо лишь на столе лорда Кондерлея белеет письмо от Фанни, ибо все изменилось – не кардинально, но существенно – с той минуты, как лорд Кондерлей его прочел. Знакомая обстановка почему-то больше не внушает ощущения стабильности, какое внушала еще вчера, и позавчера, и далее в глубь минувшего десятилетия, начиная с первого завтрака в семейной жизни лорда Кондерлея. Сомнение проникло в столовую, легкой тенью легло на скатерть. И вот новая тень, и еще одна, и еще. Желая рассеять тени, лорд Кондерлей отложил письмо и сосредоточил внимание на жене и детях.

Как это Джим до сих пор не научится прилично есть? – подумалось лорду Кондерлею (он заметил, сколь изрядное количество овсянки осталось на щеках мальчика, вместо того чтобы попасть в рот). Далее, дочери, имевшие несколько раздражающую привычку за едой загадывать загадки, нынче смеются, пожалуй, громче, нежели подобает воспитанным девочкам. В это мгновение лорд Кондерлей осознал, что жена смотрит на него, и едва заметно вздрогнул.

– Что-то не так, Джим? – весело спросила Одри, перехватив его взгляд.

– Не так, милая?

– Мне показалось, что тебя встревожило письмо.

– Ах, письмо! О нет. Я не встревожен. Скорее раздосадован.

– Няня, ребенок не столько съел, сколько уронил. Я слушаю, Джим. Девочки, когда смеетесь, прикрывайте ротики ладошками – это гораздо приличнее. Я слушаю, Джим.

– Давай лучше после завтрака, – неопределенно проговорил лорд Кондерлей и занялся другими письмами.

Однако после завтрака оказалось не лучше. Рука в руке супруги прошли в библиотеку, где Одри закурила сигарету, а лорд Кондерлей – трубку; подымив некоторое время в молчании, лорд Кондерлей предложил сделать круг по саду.

Они сделали круг по саду. Одри явно снедало любопытство.

– Ну что, Джим? – не выдержала Одри (Кондерлей все еще молчал, а ведь они, по-прежнему рука в руке, уже поднялись на террасу, которая тянулась вдоль южной стены особняка).

Кондерлей откашлялся. Любопытство Одри росло с каждой секундой.

– Помнишь, я рассказывал тебе о Фанни Скеффингтон? – спросил Кондерлей, отлично зная, что жена этого помнить не может, ведь он никогда не упоминал при ней Фанни (подобная простительная двуличность иногда свойственна запутавшимся мужьям).

– Нет, не помню, – ответила Одри. – Кто она такая?

– Неудивительно, что ты забыла: я рассказывал о ней довольно давно. Она была одной из моих… Словом, за столько лет нашей совместной жизни я просто не мог не упомянуть ее.

– Ты ее не упоминал, – без тени сомнения заявила Одри.

– Хорошо, пусть так. Дело в том, что она хочет приехать сюда в ближайший уикенд.

– Зачем?

– В гости, дорогая, и чтобы подружиться с тобой – так она пишет.

– Со мной? Зачем?

– Милое мое дитя, с тем же успехом ты могла бы спросить, зачем вообще люди заводят друзей.

– А сам ты хочешь, чтобы она приехала?

– Нет.

– Тогда откажи ей.

– Разве это не будет невежливо?

– Есть тысяча способов отказать очень тактично. Если хочешь, я сама ей напишу.

– Едва ли это хорошая идея: вы ведь еще не знакомы – хотя, возможно, скоро познакомитесь…

– Стало быть, ты хочешь, чтобы она приехала, – перебила Одри.

– Разве я не сказал, что не хочу? – возразил Кондерлей, что вышло самую малость раздраженно, вопреки его природной деликатности.

– Почему тогда ты говоришь «возможно, скоро познакомитесь»?

– Дорогая, почему мы вообще говорим то или другое? – парировал Кондерлей, еще более раздражаясь.

В молчании они шли по террасе. Блажен муж, имеющий простодушную жену, думал Кондерлей, и вообще едва ли найдется жена, более достойная всяческих похвал, чем его Одри, но бывают случаи (или, лучше сказать, «моменты» – так они мимолетны), когда самая малость интуиции, буквально капелька воображения… А Одри думала: «Это все из-за йоркширского пудинга[11]. Нельзя было подавать вчера к ужину йоркширский пудинг».

Наконец Кондерлей взял себя в руки и сказал:

– Я много лет не виделся с бедной Фанни.

– Так она бедная?

– Не в финансовом смысле.

– А в каком?

– В том смысле, в котором говорят о любом стареющем человеке.

– То есть она стареет?

– Что за вопрос, дорогая!

Понятно: все из-за йоркширского пудинга. Вон как сердито говорит Джим – это на него совсем не похоже!

– Я лишь хотела спросить, – весело начала Одри (ибо какая жена всерьез принимает речи, вызванные съеденным накануне?), – старая она или не очень.

– Я не виделся с ней лет двадцать, если не больше.

– Значит, достаточно старая, – подытожила Одри почти с умиротворенным видом, (а то у нее уже возникло подозрение…), но тут же спохватилась: – И ты называл ее просто «Фанни»?

– Если бы ты в детстве и юности хоть иногда выбиралась из этой своей пейзанской глуши, тебе было бы известно, что в кругах, к которым я принадлежу, принято называть друг друга просто по имени, – отчеканил Кондерлей.

(Казалось, из горла его, словно из формочки, выпирает йоркширский пудинг.)

– Но, Джим, неужели ты и впрямь называл… – пролепетала Одри благоговейно, не решаясь выдохнуть августейшее слово.

– Милая моя девочка! Нет, право, в самом деле! – воскликнул Джим (на этот раз его устами уж точно говорил пудинг).

Они дошли до конца террасы, молча развернулись и двинулись в обратную сторону. Одри мысленно клялась никогда больше не давать Джиму тяжелую пищу на ужин (самое позднее