– В смысле грубость?

– Нет, правду. Впрочем, воспринимайте как вам угодно. А теперь склоните слух. Итак: хотя внешность ваша играет против вас…

– Зачем так говорить? – перебила Фанни. – Мы с вами выглядим совершенно по-разному, однако я не считаю, что ваша внешность играет против вас, равно как и моя едва ли играет против меня. Пути в жизни мы избрали разные, только и всего.

– Совершенно разные. Позвольте же закончить мысль. Хотя ваша внешность играет против вас – вам это подтвердит любой священник или просто солидный человек, – в целом вы производите впечатление интересной личности. Или нет, не совсем так: слово «интересной», пожалуй, здесь лишнее. Скажем без ненужного пафоса – вы определенно личность.

– Да, – кивнула Фанни, нашарила в сумочке сигарету, прикурила, но тут же воскликнула: – Ой, простите! – и швырнула ее в камин, ибо старая леди нарочито закашлялась. – Да, – продолжила потом с серьезным видом, – я часто думала, что из меня вышло бы что-нибудь путное, стоило мне только собой заняться.

Дверь открылась.

– Ваше такси ждет, мэм, – объявил официант.

– Ну, может, не так уж часто, – поправилась Фанни, беря шляпку. – Мой образ жизни не предполагал размышлений. Точнее будет сказать – я думала об этом периодически.

– Ваш образ жизни? – повторила старая леди. Подозрения ее проснулись, собственный комплимент показался преждевременным. – Неужели вы и впрямь…

– Да. Я и впрямь пятидесятилетняя женщина, – отрезала Фанни и встала.

С тщательностью, диктуемой исключительно давней привычкой, она принялась, глядя в надкаминное зеркало, пристраивать на голове шляпку – словно от шляпок все еще что-то зависело.

– Вот заладили про свои пятьдесят лет! Хватит, наслушалась, – капризно протянула старая леди.

– Это не все, – не смутилась Фанни, поправляя локон и оценивая эффект, словно от локонов все еще что-то зависело. – Я не просто пятидесятилетняя женщина, я – дура.

– В этом сомнений с самого начала не было, – заверила старая леди.

Готовая к выходу, Фанни взяла перчатки и отчеканила:

– Сегодня днем – если точнее, после ленча, а если еще точнее – сразу после того, как я покинула эту гостиную, – мне открылось, что нет дуры более безнадежной, чем дура старая.

– Я так и знала, что вам нынче не подфартило! – был ей исполненный триумфа ответ. – Только не посвящайте меня в подробности, – быстро добавила старая леди, предостерегающе вскидывая руку. – Не то ваш поезд уйдет.

* * *

Между Оксфордом и вокзалом Паддингтон поезд делал всего одну остановку – на станции Слау. До этой остановки Фанни, одна-одинешенька в купе, предавалась горьким размышлениям.

«Нужно все как следует обдумать, – сказала она себе. – Не может быть, чтобы ошибались все без исключения».

Пренеприятнейшее это занятие – обдумывать, да еще по столь крайней необходимости. Фанни считала себя женщиной стойкой и здравомыслящей: полагала, что, выпади ей испытание, проявит героизма не меньше, чем ее прославленные пращуры. И вот оно выпало, встало на ее доселе усыпанном розами пути – банальное, самое что ни на есть житейское дело в глазах окружающих; дело, отнюдь не стоящее героизма. Проявлять героизм по столь ничтожному поводу просто нелепо. Ибо разве не смешна и не жалка женщина, поднимающая шум только потому, что в свой черед постарела и утратила красоту? Однако для женщины, которая всю жизнь была бесподобно хороша, поистине трагично обнаружить, что красота составляла всю ее суть, и вот теперь, когда она утрачена, исчез и стержень, и держаться больше не за что.

«В этом вся проблема, – думала Фанни. – Необходим надежный тыл. Почему меня об этом вовремя не предупредили?»

Хотя кто мог ее предупредить? И разве Фанни вняла бы? Друзья, родственники – да весь свет, кажется – пестовал в ней глупость. Пожалуй, только Джим Кондерлей сваял бы из Фанни нечто путное – задатки-то у нее имелись, и она вправду часто думала, что надо только ею как следует заняться (о чем и сказала старой леди). Увы – Джим был безнадежно ослеплен красотой Фанни. Его хватало только на поклонение да на цитирование. Конечно, Фанни понахваталась от Джима поэтических цитат, – но могла ведь понахвататься и других вещей, подчеркни кто-нибудь для нее: важно, мол, вот это и вот это. Никто ничего такого не подчеркнул; подчеркивали исключительно красоту Фанни, а насчет красоты она и сама была в курсе.

«Да, изрядно тебя обделили», – сказала она собственному отражению в вагонном окне и с горечью отметила: старым выглядит даже отражение. Еще немного – и самое ее тень начнет разрушаться. Это будет знак: капитулируй. Но пока с тенью полный порядок, пока тень, к удовольствию Фанни, воздушна, изящна, элегантна. С легчайшим смешком Фанни откинула голову на подголовник. Она нередко смеялась вот так – про себя, оказываясь в ситуациях разной степени затруднительности, но до сих пор смешки были не столь слабоуловимы. И даже этот смешок, совсем призрачный, мигом угас под впечатлением от темных впадин на месте собственных щек, каковые впадины, заодно с прочими деталями, Фанни краем глаза успела увидеть в зеркалящем стекле.

Впадины на месте щек, рассудила она, вполне простительны каждому, кто прожил столь трудный день, когда удары следовали один за другим, а перед тем измучился бессонной ночью. Тем не менее всего пять лет назад, а пожалуй, еще и в прошлом году, ни шквал ударов, ни ночь без сна не помешали бы отражению просиять в ответ Фанни почти привычной для нее степенью прелести. Вот что сотворила с нею эта кошмарная болезнь. Заболеть так серьезно на пороге пятидесятилетия и, скажем, тридцатилетия – совершенно разные вещи. Скорее всего красота уже не вернется, впереди у Фанни скучнейшее, лишенное всякого смысла будущее. Надо его чем-то заполнить, но чем – вот вопрос.

Скука и отсутствие смысла: развеиваются ли они, допустим, неким видом полезной деятельности? Может быть, помогает посещение лекций? Или изучение иностранных языков? Наконец, не вникнуть ли Фанни в европейскую ситуацию? Нет, все не то, не то: слишком мрачно. Однако разве альтернатива не более мрачна? Определенно. Да что там – альтернатива просто кошмарна. Что же – сдаться без боя, покорно влачиться от одной вехи до другой, увязать в депрессии и перманентном недовольстве, усугубляемых гадостями вроде ревматизма и тугоухости?

И Фанни в деталях вообразила, как превращается в безжалостную, ядовитую карикатуру на самое себя… нет, хуже – в злую пародию на то, чем была. Вот она посещает званые ужины и прочие приемы, потому что не способна сидеть дома в одиночестве, и, даром что на этих приемах то и дело задремывает, приглашений она ждет