перемене Фанни поняла: это ее дети резвятся в саду – ее и Кондерлея.

Хорошо ли она сделала, что приехала? – вдруг засомневалась Фанни. Под ложечкой у нее засосало. Неужели встреча с Джимом и впрямь откроет ей упущенные возможности, неужели ей полегчает от вида чужого благополучия? Ибо Джим благополучен, готов шагнуть в ночь, которая теперь совсем близко к нему, бедняге, и которая с недавних пор, с выздоровления, занимает мысли Фанни. Джиму бояться нечего – с такой-то преданной женушкой.

А вот Фанни, когда придет ее час, положиться сможет только на Мэнби.

* * *

Остаться с Джимом наедине ей удалось только вечером, да и то всего на несколько минут. Одри ушла в детскую – как всегда, поцеловать детей на сон грядущий, – и Фанни с Джимом оказались с глазу на глаз в библиотеке.

Обоим тотчас сделалось неловко. Неужели вот в это – во взаимную неловкость – дружба и вырождается, думала Фанни. Так не должно быть. Это недопустимо. Что-то, значит, шло неправильно, если теперь они оба конфузятся. Впрочем, главная трудность состояла в другом: Фанни просто не верилось, что когда-то она имела интимные отношения с этим стариком. Вон как он сутулится у камина, набивая трубку, – чужой, совершенно чужой!

Словно спохватившись, Кондерлей прервал свое занятие.

– Ты не против, если я раскурю трубочку?

– Знаешь ведь – не против, – ответила Фанни.

Сколько раз она сама просила Джима раскурить трубку, потому что ей очень нравилось вдыхать трубочный дым!

Об этом он забыл. Он вообще забыл об очень многих милых мелочах. В памяти его остались только страдания. Фанни помнила каждую мелочь – еще бы, ведь она-то не страдала.

Кондерлей же думал: голос у Фанни остался прежним. Если на нее не смотреть, кажется, что его утраченная Фанни снова рядом, что вернулась, уселась в низкое кресло возле столика с букетом фиалок. Столик заказывала Одри, фиалки собирала тоже Одри, но сидит за столиком, нюхает фиалки его Фанни; главное – не смотреть. Нет, так не годится. Это бесчестно, да и бессмысленно – закрывать глаза на очевидное, слушать один только любимый (точнее, некогда любимый) голос.

Фанни тем временем мысленно говорила: «Что за нелепость – двое старинных друзей конфузятся, оставшись наедине. Нет, лично я буду вести себя естественно».

И приступила к задуманному – задала Кондерлею максимально естественный вопрос.

– Джим, скажи, я очень изменилась?

Кондерлей вздрогнул и выронил кисет.

– Изменилась? В каком смысле? – переспросил он, не без труда нагибаясь за кисетом: уже давно ему стало трудно поднимать оброненное.

– Ты же понял, в каком. Скажи, только честно: изменения очень существенные? – И, отчаянно сопротивляясь заразной сконфуженности Кондерлея, силясь быть с ним естественной и непринужденной, Фанни продолжила: – Видишь ли, очень трудно увидеть себя как бы со стороны. К своему лицу привыкаешь – ведь оно постоянно смотрит на тебя из зеркала. Вот если бы я хоть иногда могла выслушать непредвзятое мнение…

– Учитывай, пожалуйста, что ты была почти девочкой, когда я… когда мы… состояли в теплых отношениях, – выдавил Кондерлей. – Конечно, с тех пор ты повзрослела.

– На днях Джордж Понтифридд сказал мне совсем противоположное. Точнее, он сказал, что я не взрослею слишком долго. Сначала я подумала: Джордж имеет в виду реальный возраст, – но нет, он говорил о душе, воображении, сострадании – о чем-то в этом роде…

– Ах, Фанни, женщинам вообще свойственно сохранять в себе нечто детское… – наставительно завел Кондерлей, мечтая, чтобы вошла Одри.

– То есть женщины до конца жизни остаются дурами, – улыбнулась Фанни.

Поскольку Кондерлей вместо ответа затряс головой, Фанни добавила:

– Ах, Джим, скажи я такое Перри…

– Перри?

– Перегрину Лэнксу. Ты его знаешь.

Кондерлей мрачно кивнул. Еще бы ему не знать. Он отлично знал, что после этого повесы Монтморенси… А впрочем, теперь-то какая разница?

– Скажи я Перри, – продолжала Фанни, – насчет того, что женщины остаются дурами, он ответил бы, что я фразу с языка у него сняла. Но ты, Джим, гораздо добрее, и… – «не так скор в суждениях», хотела она добавить, но опомнилась.

– Лэнкс сделал впечатляющую карьеру, – произнес Кондерлей, закуривая и стараясь перевести разговор на третьих лиц. – Он даже отказался от поста министра внутренних дел – слишком хорошие деньги зарабатывал в качестве адвоката, не захотел терять такой доход.

– Да, я в курсе. Удивительно, да? Но оставим Перри, а то, не ровен час, еще Гитлера начнем обсуждать.

– Почему бы и нет? Тема актуальная. Гитлер представляет большую угрозу.

Фанни вздохнула.

– Милый мой Джим! И ты туда же. Готов говорить о европейской ситуации – как все вокруг. Ладно, продолжай.

И Фанни тоже захотелось, чтобы поскорее пришла Одри.

– Так ведь на сегодняшний день это самая интересная тема, – возразил Кондерлей и стал проделывать некие манипуляции с трубкой, которая никак не раскуривалась.

– Значит, я, по-твоему, сильно изменилась? – выпалила Фанни.

Мгновение Кондерлей смотрел на нее, не видя связи, затем выдал умоляющим тоном:

– Фанни, прошу тебя…

И добавил:

– Я ведь тоже изменился, не так ли?

– У мужчин все по-другому. И потом, ты сам говорил когда-то…

– Фанни, прошу тебя, – снова взмолился Кондерлей.

– Не отпирайся, Джим. Помнишь, я однажды посетовала, что ты любишь только мою красоту, а ты сказал, что любишь мою душу. Ты тогда не лукавил? Потому что душа у меня прежняя, как бы я ни выглядела.

– Может, не будем больше напоминать друг другу, кто, что и когда говорил, – предложил Кондерлей, внутренне поеживаясь.

– Я, по-моему, говорила немного, Джим.

– Наверное, потому, что немного и чувствовала.

– О, Джим! Разве я не была предана тебе в те восхитительные годы, когда…

– Сказать, что я на самом деле думаю? – Кондерлей твердо решился задать разговору новый курс, ибо теперешний вызывал у него дурные предчувствия.

– Конечно, скажи, – ответила Фанни, готовясь к худшему.

– Так вот: ты всегда была – и всегда будешь – самой обворожительной женщиной в мире.

И Кондерлей отвесил ей церемонный поклон – такой был бы уместен разве что в Букингемском дворце.

Фанни откинулась на спинку кресла. Этот поклон, эта выспренняя речь наглядно показали, что между ней и Кондерлеем лежат целые континенты, целые столетия.

– А ведь ты обещал быть серьезным, – мрачно выдала Фанни после долгого молчания. – Извини, я не догадывалась, что мы с тобой теперь просто знакомые.

– Пока мы не поссорились, ответь, пожалуйста, что ты разумеешь под «просто знакомыми», – отчеканил Кондерлей, через силу глядя на Фанни.

Так было надо. Кондерлей пошел дальше: зажег все лампы, беспощадный свет залил библиотеку. Да, вот это правильно. Если не смотреть на Фанни, если только