Молчание прервала Одри.

– Ну а она – эта Фанни, как бишь ее…

– Скеффингтон. Фанни Скеффингтон. Леди Франсес Скеффингтон, – перебил Кондерлей, причем произнес имя, фамилию и титул с максимальной четкостью.

– Скеффингтон, стало быть. Она тоже называла тебя просто Джимом?

– Дорогая моя, я ведь только что объяснил, что мы все тогда обращались друг к другу просто по имени. А теперь скажи мне, Одри, – заговорил чуть ласковее Кондерлей, вдруг осознав, что был резок, и неприятно удивившись этому (неужели одного письма от Фанни оказалось достаточно, чтобы спровоцировать… нет, не ссору, но первый в семейной жизни случай неполного взаимопонимания?). – Скажи мне, Одри – только учитывай, что Фанни, как ты выразилась, достаточно старая… – Он попытался вообразить Фанни достаточно старой – и не смог, – …и пишет, что…

– Можно прочесть ее письмо? – перебила Одри и даже руку протянула.

Кондерлей не был готов к такому обороту. Ему и в голову не пришло, что жена захочет ознакомиться с письмом.

Сконфуженный, он стал охлопывать карманы.

– Наверное, в библиотеке осталось. – Он отлично знал, который из его карманов надежно хранит письмо.

«Почему я так себя веду?» – задался вопросом Кондерлей. В письме не было ничего настораживающего: так, несколько любезных фраз, – объяснить наличие которых не составило бы труда. Так какой же импульс вынудил его солгать?

«Никаких соображений на этот счет», – сказал себе Кондерлей, хотя соображения у него были и строились на слове «осквернять».

Одри осквернит письмо другой женщины одним тем, что прочтет его! «Господи боже мой!» – повторял про себя Кондерлей, застигнутый врасплох этим чувством, и склонялся к тому, чтобы, не отказывая Фанни напрямую, отложить ее визит до лучших времен.

– Джим, скажи хотя бы, о чем она пишет.

– Пишет, что была тяжело больна и очень хотела бы еще раз повидаться со старинными друзьями…

– Перед смертью, – докончила Одри, чем шокировала мужа впервые за все годы совместной жизни.

Последовала пауза – Кондерлей пытался совладать с собой. На сей раз он был не просто сердит – его охватила ледяная ярость. С каким легкомыслием, с каким бессердечием Одри сказала о смерти Фанни – Фанни, три года с которой стоили всех остальных лет; Фанни, которая дала ему вкусить и пыла, и трепета, и сладостных мучений! То был пир жизни, истинная феерия; в сравнении с ней их с Одри существование кажется сном пары слизняков. Решено: Фанни приедет в Упсвич. Кондерлей не отложит встречи с той, которой когда-то дорожил сверх всякой меры, ради той, которой не дорожил никогда. Вот именно: добродетельной, преданной Одри, матерью своих детей, верной спутницей своих досугов, неутомимой жрицей своих удобств, Кондерлей никогда, никогда не дорожил.

– Полагаю, ты уже догадалась, как я намерен ответить, – произнес он, едва только почувствовал, что контролирует себя. – Я напишу, что мы оба в восторге и ждем Фанни с нетерпением.

– Что, разумеется, ничего общего не имеет с правдой, – сказала Одри, решив, верно, доконать Кондерлея своим прямодушием. – Я лично отнюдь не в восторге. – Она вновь попыталась взять его за ту самую руку, которую несколько минут назад он из ее ладони выдернул. – А ты что, в восторге, Джим? Что-то я не пойму.

Одри подняла на мужа обожающий взор. Еще бы: где ей понять! Она взбесила его – и не заметила, потому что еще раньше, ободряемая бережным его дружелюбием, создала некий вымышленный образ мужа и поместила его в сердце своем.

– Дорогая моя Одри, – заговорил Кондерлей весьма холодно, а вялая рука его никак не отозвалась на теплое пожатие ладони жены, – существуют такие понятия, как «доброта» и «уважение по отношению к старинным друзьям».

– Да, конечно, – кивнула Одри, прижимая руку Кондерлея к своему боку, – поступай, как считаешь нужным, а я обещаю быть идеальной хозяйкой. Только, пожалуйста, расскажи поподробнее о Фанни Скеффингтон, чтобы я знала, как себя с ней держать.

– О, на это у нас уйма времени, – заверил лорд Кондерлей, высвободился и взглянул на часы. – В десять у меня встреча с Джексоном, – неожиданно добавил он и, не сказав более ни слова, на ходу набивая трубку, зашагал к оранжереям.

* * *

Фанни приехала в субботу ближе к вечеру (формат ее визита планировался как максимально сжатый), и к этому моменту Одри знала о гостье все, что ей следовало знать, но не более. Кондерлей успокоился; собственная давешняя ярость вызывала у него теперь искреннее удивление. Он ломал голову над следующим парадоксом: как жена, пользуясь сердечной привязанностью мужа, все-таки остается в полном неведении относительно того, что в этом сердце творится? Одри знала, кем был отец Фанни; знала, что ее единственный любимый брат погиб на войне; что она вышла замуж за еврея («Как она могла?» – такова была реакция Одри); знала, что муж развелся с нею…

– Это она с ним развелась, – поправил Кондерлей.

– Какая разница!

– Очень существенная. Хорошо бы, ты это уяснила.

Наконец, Одри вычитала в «Дебретте», что 12 марта Фанни исполнится пятьдесят. Вот и все. Леди Франсес больше не выходила замуж, сказал Кондерлей; вообще он невольно изобразил Фанни этакой затворницей, чуть ли не девственной весталкой, и у Одри создалось впечатление, что леди Франсес после развода одиноко жила на Чарлз-стрит, заботилась же о ней верная горничная, имя которой, без сомнения, в свой срок появится в «Таймс», в рубрике «Преданные слуги».

– Бедненькая, – протянула Одри, испустила неглубокий, но счастливый вздох и сунула ладошку в горсть лорда Кондерлея. – Еще и бездетная, надо же. Вот не повезло так не повезло.

Впрочем, больше всего Одри занимал развод. Она постоянно поднимала эту тему и прожужжала Кондерлею все уши. Когда же, в конце концов, он упрекнул ее за неподобающий интерес, Одри стала оправдываться, что никогда еще не видела женщины, с которой развелся муж, и тем более не принимала таковую у себя в доме, и ей представляется, что эта встреча станет для нее чем-то вроде жизненной вехи.

– Это она развелась с мужем, – терпеливо поправил Кондерлей.

– Какая разница, – повторила Одри, похоже, не способная отличить правого от виноватого. – Развод есть развод – сам знаешь, Джим.

И Одри взглянула на мужа с вызовом: мол, попробуй опровергни. Кондерлей скрылся за полотнищем развернутой «Таймс», но Одри не унималась: тема развода была затронута ею вновь, притом очень скоро.

– Мама мне рассказывала, что королева, – завела Одри, подразумевая Викторию, – не принимала при дворе разведенных – неважно, виноваты они были или нет.

Поскольку Кондерлей оставался в газетном укрытии, Одри, чуть выждав, добавила:

– Дыма без огня не бывает