В Тот Ужасный День моя родная мать пришла потребовать меня назад. Я подозревала, что в обстоятельствах моего рождения есть нечто странное, и как-то нашла документы на усыновление под стопкой фланелевых рубашек в комоде. «Формальности, – отмахнулась тогда мама. – Ты всегда была моей. Я получила тебя от Господа». Больше я об этом не задумывалась до тех пор, пока однажды в воскресенье не раздался стук в дверь. Мама очутилась возле нее первой, потому что молилась в гостиной. Мне же надо было пробежать через весь коридор.

– Кто там, мама?

Она не ответила.

– Кто там?

– Иди на кухню и сиди там, пока я тебя не позову.

Я побрела обратно, решив, что это либо свидетели Иеговы, либо тип из Лейбористской партии. Довольно скоро я услышала сердитые голоса: похоже, мама впустила стучавших внутрь, что было странно. Она не любила, когда в ее доме язычники. «Воздух портят», – всегда говорила она.

Я вспомнила кое-что, что делала миссис Уайт в случаях блудодейства. Порывшись в недрах Военного буфета, я нашла за упаковкой яичного порошка бокал для вина и приложила его к стене. Сработало. Я слышала каждое слово. Через пять минут я отложила бокал, обняла нашу собаку и плакала, и плакала, и плакала…

Наконец, вернулась мама.

– Она ушла.

– Я знаю, кто она. Почему ты мне не сказала?

– К тебе это не имеет отношения.

– Она моя мать!

Едва я это произнесла, как почувствовала удар, и боль обернулась вокруг моей головы, как бинт. Я легла на линолеум и снизу вверх посмотрела на маму.

– Я твоя мать, – очень тихо сказала она. – Она была только сосудом для вынашивания.

– Я хотела с ней увидеться.

– Она ушла и больше не вернется.

Мама отвернулась и заперлась на кухне. Я не могла думать, я не могла дышать, поэтому я побежала. Я бежала по длинной улице на дне городка, потом – вверх по холму. Приближалась Пасха, и крест на его вершине маячил огромный и черный.

– Почему ты мне не сказал! – заорала я на расписное дерево.

Я молотила по дереву кулаками, пока мои руки не опустились бессильно. Тогда я посмотрела на город, но ничего в нем не изменилось: ходили по улицам крошечные фигурки, и трубы завода выплевывали обычные, безмятежные струи дыма. На площади перед многоквартирными домами Эллисона собиралась ярмарка. Как такое возможно? Я скорее предпочла бы наблюдать начало нового ледникового периода, чем видеть эти привычные вещи.

Когда в тот день я наконец вернулась домой, мама смотрела телевизор. Она больше никогда не заговаривала о случившемся – и я тоже.

Встреча с Мелани стала утешением, и все же меня одолевали сомнения. Почему так? И почему я не всегда говорила маме, где остаюсь на ночь? В нашей церкви обычным делом было помногу времени – дни и ночи – проводить в домах других прихожан. Пока Элси не заболела, я часто оставалась ночевать у нее, и, думаю, по вечерам, когда я так и не объявлялась, она знала, где я. Иногда мы вместе с Мелани оставались у Элси: долгие бессонные ночи обрывались с рассветными лучами, а Элси приносила нам кофе.

– О чем вы только болтаете? – ругала она нас, когда мы зевали и пробирались на кухню за завтраком. – Впрочем, и я была такой же.

А теперь Элси в больнице, поэтому нам надо быть более осторожными. Однажды Мелани осталась у меня, и мама очень тщательно постелила ей в моей комнате на раскладушке.

– Она нам не понадобится.

– Нет, понадобится, – возразила мама.

Посреди ночи, около двух, когда «Всемирная служба» завершила вещание, мы услышали, как мама медленно поднимается по лестнице. Я давно научилась двигаться быстро. Несколько секунд она постояла у моей двери, потом вдруг резко ее распахнула. Я видела тесьму на подоле ее халата. Никто не шелохнулся, а потом она исчезла. Свет у нее горел всю ночь. Вскоре после этого я решила рассказать ей, что чувствую. Я объяснила, как сильно хочу быть с Мелани, что могу с ней беседовать обо всем, что мне нужна такая подруга. И… и… Но я так и не сумела заговорить про «и…». Мама сидела очень тихо, время от времени кивала, поэтому я подумала, что она отчасти понимает. Закончив, я чмокнула ее в щеку, что, по-моему, немного ее удивило: мы никогда друг друга не касались, только в гневе.

– А теперь иди в постель, – сказала она, беря с тумбочки Библию.

С того момента мы практически не разговаривали. Она как будто была погружена в свои мысли, а меня донимали собственные тревоги. Сегодня она впервые стала прежней, очень занятой и явно нуждалась в компании, раз позвала к нам миссис Уайт. Мне хотелось знать, что такого особенного случилось и что ее обрадовало, поэтому я стала спускаться с холма обратно, а собака бегала позади меня кругами.

– Привет! – крикнула я, вытирая ноги о коврик.

В доме царила мертвая тишина. Мама заходила, потому что на кофейном столике в гостиной теперь лежали ее Библия и коробка обещаний. Одно из обещаний мама достала. Я развернула листок бумаги: «Господь – моя сила и щит». Пальто миссис Уайт исчезло, но полотенце она оставила на стуле. Я отнесла его на кухню. На буфете лежала записка: «Ушла ночевать к миссис Уайт. Приходи утром в церковь».

А ведь моя мать никогда не оставалась у кого-то на ночь, кроме тех случаев, когда ездила по делам в Уиган. Впрочем, меня это устраивало, ведь я могла без лишних разговоров пойти к Мелани. Поэтому я покормила собаку, помылась и вышла. Как обычно, когда у меня не было денег на автобус, я прошагала пару миль по кладбищу и мимо электростанции.

Мелани возилась в саду.

– Что планирует твоя мама? – спросила я.

– Пойдет в клуб, потом переночует у тети Айрин.

– Чем займемся? – продолжала я, выдергивая несколько сорняков.

Она улыбнулась, глядя на меня чудесными кошачье-серыми глазами и стянула резиновые перчатки.

– Поставлю чайник, согреем воду и нальем в бутылку под ноги.

Той ночью мы много говорили о наших планах. Мелани действительно хотела стать миссионеркой, хотя это было мое предназначение.

– Почему тебе такая мысль не нравится? – поинтересовалась она.

– Не люблю жару, вот и все. В прошлом году на взморье в Пейтоне у меня солнечный удар случился.

Мы помолчали, я водила пальцем по очертаниям ее восхитительных костей и по треугольнику мышц на животе. Что есть такого в интимной близости, что сбивает с толку?

На следующее утро за завтраком она сказала, что намеревается поступить в университет и изучать теологию. Я считала, что это не такая уж и хорошая мысль, – из-за современных ересей. А она считала, что неплохо было бы понимать, как видят мир другие люди.

– Но ты же знаешь, что они ошибаются, – настаивала я.

– Да, но это может быть интересно, и вообще, пошли, не то опоздаем в церковь. Ты же сегодня не проповедуешь, так?