Очень часто история фактов – средство отвергнуть прошлое. Отвергать прошлое – попытка отрицать его неприкосновенность и цельность, попытка подправить, перекроить, придать иной смысл и функциональность, высосать из него дух, пока оно не будет соответствовать нашим о нем представлениям. В какой-то (очень небольшой) степени все мы – историки. И в каком-то жутком смысле Пол Пот[43] был честнее любого из нас. Пол Пот решил вообще обойтись без прошлого. Покончить с притворными попытками относиться к нему с объективным уважением. В Камбодже собирались стереть с лица земли города, порвать карты, и тогда все исчезнет. Никаких документов. Чистый лист. Дивный новый мир. Старый мир пришел в ужас. Мы обвиняли и забрасывали камнями, но на телах крупных блох живут блохи мелкие и кусают тех за спину.

Люди всегда без проблем избавлялись от прошлого, когда оно становилось помехой. Плоть может сгореть, фотографии могут сгореть, а память… Что такое память? Ущербные бредни дураков, которые не видят нужды в забвении. А если мы не можем избавиться от прошлого, мы можем его изменить. Мертвым все равно. В мертвом есть нечто манящее: оно сохраняет все восхитительные черты, присущие жизни, но лишено ее утомительного сумбура – глупостей, жалоб, потребности в любви. Его можно выставить на аукцион, хранить в музеях, коллекционировать. Ведь гораздо безопаснее быть коллекционером диковинных вещиц – если любопытен, садись и жди, что получится. Жди на пляже, пока не похолодает, и не поскупись на лодку со стеклянным дном – она гораздо дороже удочки, зато на ней можно отдаться на волю стихий. Любопытным всегда грозит какая-нибудь опасность. Если ты любопытен, то, возможно, никогда не вернешься домой, – как те мужчины, которые теперь живут с русалками на дне морском.

Или как те, кто нашел Атлантиду.

Когда отцы-пилигримы отплывали в Америку, многие считали их сумасшедшими. История решила иначе. Любопытные, ставшие путешественниками, должны привозить назад нечто большее, чем воспоминание или байку, они должны привозить домой картофель или табак, а лучше всего – золото.

Но счастье не картошка.

И мифическая страна Эльдорадо – нечто большее, чем просто земля, в которой спрятано испанское золото, вот почему она не могла существовать. Тех, кто вернулся домой, лишило рассудка бессмысленное видение. Поэтому разумный собиратель диковин окружает себя мертвыми вещами и думает о прошлом, когда оно жило, двигалось, существовало. Собиратель диковин обитает на заброшенном железнодорожном вокзале, бесконечно просматривая видеозаписи поездов. Он – изначальный живой мертвец.

Прошлое податливо только потому, что некогда было гибко и уступчиво. Когда-то оно могло передумать, теперь способно лишь подвергнуться изменению. Линзу можно закрасить, поставить под нужным углом, разбить. Все должны видеть, что возобладал порядок. Если мы джентльмены восемнадцатого столетия, которые опускают шторки, пока карета с грохотом несется по Альпам, нам приходится усвоить кое-что: мы прикидываемся, будто есть порядок, которого не существует, чтобы обрести защищенность, которой не может существовать.

Порядок и гармонию можно найти в сказках.

История фактов – это святой Георгий[44].

Глядя на учебник истории, я изумляюсь, сколько трудов и воображения потребовалось, чтобы втиснуть наш сумбурный мир между картонными сторонками обложки и между буквами в самом тексте. Возможно, факт имеет под собой неопровержимую истину. Бог узрел. Бог знает. Но я не Бог. Потому, когда кто-то рассказывает мне, что видел или слышал, я им верю и я верю их другу, который тоже видел, – но не то же самое. Я могу сложить эти рассказы воедино и получу не целостный сплав, но сэндвич, приправленный горчицей моего собственного восприятия.

Солонина цивилизации урчит в желудке. После Второй мировой войны серьезной проблемой стали запоры. Слишком мало клетчатки в пайках, слишком много консервов. Если постоянно ешь вне дома, нельзя знать наверняка, что попадает тебе в тарелку, и полученная информация переварена неизвестно кем.

Гнилое и гниющее.

Вот вам совет. Если хотите сберечь зубы, сами готовьте себе сэндвичи…

– Ну вот, – объявила мама, отставляя пылесос. – Тут даже гроб можно поставить – нигде не пылинки.

Из прихожей вышла, размахивая кухонным полотенцем, миссис Уайт.

– Я оттерла все плинтусы и панели, хоть спина у меня уже не та, что прежде.

– Нет, – покачала головой мама, – такое нам посылают во испытание.

– По крайней мере, мы знаем, что в испытаниях заключена святость, – сказала миссис Уайт.

В гостиной, несомненно, было очень чисто. Заглянув туда, я заметила, что все чехлы на стульях и диване поменяли на лучшие – те, что остались с маминой свадьбы, – подарок ее друзей из Франции. Медь блестела, и латунные щипцы для орехов в форме крокодила – подарок пастора Спрэтта – заняли почетное место на каминной полке.

«Из-за чего такая суета?» – недоумевала я. Я пошла посмотреть на календарь, но, судя по нему, никакого собрания у нас дома не намечалось и никакой пастор не собирался нанести визит в воскресенье. Я пошла на кухню, где миссис Уайт готовила бездрожжевой пирог с изюмом – круглый и плоский кусок теста, смазанный маслом. С минуту она меня не замечала.

– Привет, – подала я голос. – Что происходит?

Повернувшись, миссис Уайт испуганно визгнула:

– Тебе же полагается быть на занятии по музыке? Скрипка вроде бы?

– Его отменили. Еще кто-то дома есть?

– Твоя мама вышла. – Прозвучало это немного нервно, но с миссис Уайт так часто бывало.

– Тогда погуляю с собакой, – решила я.

– Я как раз иду в туалет, – сказала миссис Уайт, исчезая за дверью.

– Там нет бумаги… – начала я, но было уже слишком поздно.

Мы отправились вверх по холму – все поднимались и поднимались, пока город не стал совсем плоским. Псина сбежала в овраг, а я пыталась разглядеть внизу те или иные детали, например дом дантиста и молельный зал рехавитов. Я подумала, что сегодня вечером можно пойти повидаться с Мелани. Маме я рассказала, сколько могла, но не все. У меня было предчувствие, что до конца она не поймет. Кроме того, я сама толком не понимала, что со мной творится, – второй раз в жизни я испытывала неуверенность.

Неуверенность для меня была все равно что для других людей трубкозуб: некая диковина, о которой я понятия не имею, но которую могу опознать по чужим описаниям. Сейчас у меня внутри было приблизительно такое ощущение, как в Тот Ужасный День, когда я стояла в ризнице возле бака с водой и услышала, как мисс Джюсбери говорит: «Конечно, она должна чувствовать себя очень неуверенно». Я очень расстроилась. Неуверенность испытывают язычники, а я была Божьей избранницей.