В те годы я, как и все наши друзья, очень тревожились за здоровье Иосифа. Заметно было, что он теряет свою поразительную живучесть. Когда я вернулась из России, он встречал меня в аэропорту Кеннеди и ни с того ни с сего сообщил: “Women still treat me like a lay”[8]. Ого, поднаторели в английском, первым делом подумала я. А потом поняла: он сообщает, что сердечные лекарства пока еще не сказались на его половой жизни. У него было много операций на сердце, в том числе два шунтирования, – всякий раз это требовало большой выносливости и всех без остатка сил, и всякий раз, оправившись, он боялся, что не сможет писать стихи.

В 1989 году к Иосифу приехал важный гость – двадцатидвухлетний Андрей Басманов, сын, в последний раз увидевший отца в пятилетнем возрасте. Встреча не задалась. Иосиф позвонил мне и с досадой сказал, что сын, играющий на гитаре, весь день ничего не делает, только смотрит MTV, говоря, что в России ничего подобного нет.

Конечно, ему нравится. Он молодой музыкант, сказала я. Мне самой нравится.

Он не читает. Он ничего не знает, сердито сказал Иосиф.

Вот это было преступлением. Сыну полагалось быть его копией и его гордостью. Я сказала ему, чтобы был помягче с парнем, который впервые встретился с отцом, будучи уже взрослым. Но Иосиф – не мог, он был разочарован. Когда мы заговорили об этом в следующий раз, Андрей уже улетел в Россию, раньше времени. Иосиф все еще огорчался и винил Марину в том, что получилось из Андрея. Теперь он не против того, чтобы завести другого ребенка – ребенка, из-за которого, как он сказал мне однажды, Андрей мог почувствовать себя оттесненным.

Визит Андрея связался с другим важным событием того года. Иосиф узнал, что Марина вышла замуж, и написал последнее посвященное ей – и злое – стихотворение с рифмой к “химику”. В каком-то смысле до этого момента он все еще был женат на Марине.

Я прилетела в Лондон на заседание жюри русской Букеровской премии и там, в доме Дианы Майерс, познакомилась с Марией Соццани-Бродской. Я увидела “еще что-то, кроме красоты”. Она оказалась не только замечательно красивой, она была умна и образованна. В ней текла кровь итальянцев и русских аристократов; она говорила на четырех языках, была классической пианисткой, изучала русскую литературу, и в центре ее интересов была Цветаева. В России она не бывала, но принадлежала его миру: близка была с эмигрантской семьей Эткиндов, которую Иосиф хорошо знал в Ленинграде. Это – и красота; как можно было не жениться на ней?

Мария была много моложе его, и в Лондоне, когда мы прощались (о важном, естественно, говорилось в это время), Иосиф признался, что обеспокоен возрастным разрывом. Я сказала, что, если она хочет детей, он должен согласиться. После смерти Карла уравнения брака и деторождения представились мне в другом свете – спасибо, что у нас родилась дочь. Я не думала тогда, что у Иосифа впереди долгая жизнь, и полагала, что Мария понимает, насколько слабое у него здоровье. Но выглядел он счастливым и бодрым. Похоже было, он свыкся с мыслью, что женат.

В 1993 году у них родилась дочь Анна – в семье ее звали Нюшкой, и теперь они жили в Бруклине. Мария дала ему то, чего у него по-настоящему никогда не было, – семейную жизнь.

В 1995 году Иосиф попросил меня напечатать его новую книгу стихов “Пейзаж с наводнением”. Я к этому времени переехала в Калифорнию – с дочерью Арабеллой Проффер и мужем Россом Тисли – и в Нью-Йорке бывала редко. Я предполагала, что Иосиф отдаст новую книгу в русское издательство, но он и тут не пожелал иметь дело с Россией: сказал, что книги там издают уродливо, плохо, вульгарно и т. д. Я почувствовала, что главная причина – другая: ясно было, чтó он хочет этим показать.

Я знала, что после нас книгу издадут и в России, но согласилась: все главные книги стихов он публиковал раньше всего у нас; финансового интереса для “Ардиса” в этом не было, но он был наш автор.

В январе 1996 года я приехала в Нью-Йорк и восемнадцатого января с Мэри Энн Шпорлюк и Роном Майером, ардисовскими редакторами, которых Иосиф хорошо знал, отправилась в новую квартиру Бродских в Бруклине.

Иосиф был вынужден переехать из уютной квартиры в Гринич-Виллидже после того, как нарушил первое жилищное правило Нью-Йорка: он полностью перестроил съемную квартиру, и владелец преобразовал дом в кондоминиум. Это была одна из многих попыток Иосифа избавиться от нобелевских денег. Он был непрактичен, предрасположен к чувству вины и к тому же знал, что Беккет, образец художника-аскета, отдал всю свою Нобелевскую премию.

Квартира в Бруклине была очень приятная, очень уютная. Мария приняла нас чрезвычайно мило. Маленькой Нюшке, очень похожей на Бродского, было года два, и она уже хорошо разговаривала. Мария читала ей стихи и явно всячески заботилась о ее развитии. Я немного поговорила с ней, а сама все время думала о том, как плохо Иосиф выглядит. Он оттягивал еще одну операцию…

Он всегда умел призвать на помощь стоическую веселость (“Жизнь – говно, – утешал он как-то нашу подругу Нэнси Бердсли, – но это не причина не получать от нее удовольствие”) и даже сейчас энергично занимался разными делами, встречался с друзьями, не складывал рук; но, говоря с ним, всякий чувствовал, что время его на исходе.

Мы были очень рады встрече, и разговор у нас пошел в привычном духе. Он пожаловался на здоровье, и я сказала: ты давно уже живешь второй век. Такой тон был у нас нормальным, но Марии было тяжело это слышать, и, посмотрев на ее лицо, я пожалела о своих словах.

Иосиф показал мне свой кабинет с отдельным выходом на улицу, и я увидела, что он устроил себе гнездо, наподобие комнатки в Ленинграде – гораздо больше, гораздо лучше обставленное, но такое же по атмосфере. Он дал мне прочесть детское стихотворение, написанное на английском. Он радовался, удовольствие от писания никуда не делось.

Не помню, сказал ли он это о Марии тогда или потом, по телефону, но на мои слова, что она мне показалась хорошим человеком, ответил: “Она чистая и снаружи, и с изнанки”. И я поняла: он чувствует, что она слишком хороша для него.

Из Нью-Йорка я отправилась в Вашингтон и встретилась там с моей московской приятельницей Женей Гавриловой.

– Как Иосиф? – спросила она.

– У него лицо пепельного цвета, – вырвалось у меня.

Несмотря на это, я не думала, что он умирает.

Он бывал в таком состоянии и раньше и выкарабкивался. Я полетела домой и занялась его книгой. Двадцать третьего января 1996 года от него пришел рукописный факс с вопросом, не поздно ли вставить в книгу еще одно стихотворение. К этому он добавил по-английски абзац о моем посещении:

Когда я смотрел, как ты болтаешь с Анной, впечатление было поразительное: словно описан полный круг. От того дня, когда я нес на плечах Иэна по нашему коридору в Ленинграде, и до вашего разговора с Нюшкой (по-английски), мы оба проделали, похоже, изрядный путь. Пришли мне фотографию Арабеллы [моей дочери].