Было что-то нутряное, иррациональное в этом неприятии знаменитостей, которые пытались ему помогать. Можно понять, что Иосиф желал дистанцироваться от тех, кого считал скомпрометированными; труднее понять, почему он обращался к ним за помощью.

Разительный случай такой амбивалентности – история с Евгением Евтушенко.

Всемирно знаменитый Евтушенко мог свободно, как никто, разъезжать по свету. У многих это вызывало подозрение, что он орудие КГБ, – все знали, что после поездки человек должен отчитываться перед этой организацией обо всем и обо всех, кого он видел. Хотя нет никаких доказательств, что Евтушенко был завербован, в каком-то смысле он работал на них – молодой, привлекательный поэт создавал положительный образ Советского Союза. Евтушенко, однако, был “сложным явлением” – он защищал Синявского и Даниэля, помогал многим другим людям. В Америке он сумел завязать дружеские отношения с семейством Кеннеди… Он был сибиряк и вел себя так, словно общие правила на него не распространялись, словно огромная его аудитория была ему защитой. Бродский был не одинок в своих подозрениях.

Евтушенко сделал ошибку, похваставшись Иосифу, что принял какое-то участие в том, что Иосифу разрешили эмигрировать: он сказал, что говорил с кем-то наверху и убеждал обращаться с Бродским прилично при отъезде. В изложении Иосифа сперва это выглядело так, что Евтушенко попросил Андропова не арестовывать Бродского, а выпустить из страны.

Несколько лет назад в русском документальном телефильме Евтушенко дал свою версию сюжета, естественно, представившую его в более выгодном свете. Из трехчасового фильма час был посвящен его отношениям с Бродским. Евтушенко сказал, что просто воспользовался случаем попросить знакомого из КГБ – не Андропова, – чтобы Иосифа не подвергли унижениям при выезде.

Позже Иосиф стал утверждать, что Евтушенко не только работает на КГБ, но и повинен в том, что его выслали из страны. Все это, конечно, доходило до Евтушенко (у них было много общих знакомых), и тот во время одного из своих визитов в Америку обсудил это с Иосифом лично и решил, что с “недоразумением” покончено. Однако Иосиф продолжал говорить о нем гадости всякому, кто соглашался слушать, – включая бывшую жену Евтушенко Ахмадулину.

Несмотря на враждебность, в следующий раз, когда Евтушенко оказался в Нью-Йорке, Иосиф пошел к нему в отель, чтобы тот помог выпустить его родителей. Об этом Иосиф рассказывал сам в интервью Соломону Волкову, и в фильме о Евтушенко Волков проигрывает запись этого интервью. Меня изумило, что Иосиф решил обратиться к Евтушенко: это говорит либо об отчаянии, либо о непонимании связи между причиной и следствием. Родители Иосифа могли эмигрировать (Иосиф считал, что это было бы для них катастрофой), но такого выезда, чтобы навестить его, не мог добиться даже Генри Киссинджер. Евтушенко обещал Иосифу помочь, но, по-видимому, решил воздержаться (в интервью он это отрицает), о чем Иосифу стало известно.

Иосиф отплатил за это позже, написав в Квинс-колледж письмо о том, почему нельзя брать на работу Евтушенко; письмо содержало ложные утверждения – такого рода письма в России называют доносом.

Вражда с Евтушенко на этом не закончилась. В мае 1987 года Иосиф вышел из Американской академии искусств в знак протеста против того, что Евтушенко сделали ее почетным членом. В своем письме он обвинил организацию в том, что она уронила свой моральный авторитет. Многие расценили это как проявление вздорности.

Мы примирились с тем, что во многом с Иосифом расходимся; ему такая позиция была скорее чужда. Однажды, после смерти Карла, он спросил меня, сердился ли на него когда-нибудь Карл. Я посмотрела на него и увидела, что он в самом деле не понимает, сколько он от нас требовал и сколько обещаний не выполнял. Не сомневаюсь, что мы его тоже разочаровывали…

– Иногда, – ответила я, слегка оглохнув от шума утекшей с тех пор воды.

Кем мы были для него? Не знаю… наверное, разными в разные периоды. Поначалу, когда он обжился в нью-йоркском мире литературных светил, мы, я думаю, представлялись ему людьми малозначительными, людьми из прошлого – в эту категорию были зачислены и многие русские его знакомые. Позже он увидел в нас другие достоинства. Однажды он позвонил мне и спросил, что я думаю о его пьесе “Мрамор”.

– Почему ты меня спрашиваешь? – поинтересовалась я.

– Потому что у тебя и Карла есть здравый смысл, – сказал он.

Я поняла, что ему нужен честный отзыв, возможно, по контрасту с тем, что он слышит в Нью-Йорке. Мы опубликовали эту пьесу на русском, но своего мнения ему не сообщали, поскольку он его не спрашивал.

Я честно ответила, что пьеса читается как неудачная смесь из Стоппарда и Беккета.

Он сказал:

– Ага, ясно.

У “Ардиса” была своя небольшая слава в литературных и издательских кругах – нас интервьюировали, представляли в газетах, и Карл часто выступал по “Голосу Америки”. Но до Иосифа мы не знали, что такое настоящая слава. Наша линия в отношении Иосифа была проста: слава может только помочь ему, послужить защитой, и мы сделаем все, чтобы ей способствовать. Обычно Иосиф проявлял хорошее чутье в этих вопросах, но иногда вел себя как упрямая примадонна – как тогда в Вене, где только Строуб Талботт сумел найти подход к нему и заставил говорить.

В точности то же самое произошло в 1981 году, когда в Энн-Арбор приехали продюсеры из “60 минут”, чтобы снять материал для этого чрезвычайно популярного телешоу. Все в “Ардисе” радовались тому, что знаменитая программа придет снимать к нам в рабочее помещение – в подвал дома. Все, кроме самого поэта. Подготовкой к работе руководил продюсер по имени Филип, насколько я помню, и после долгого разговора с Иосифом он подошел ко мне и сказал, что вряд ли у них что-то получится.

– Почему?

– Бродский сказал, что никакой ценности для новостей он не представляет – он всего лишь русский поэт. Это никому не интересно.

Я поняла: у Филипа возникли сомнения в успехе из-за того, что Иосифу не понравились вопросы, и он сделался угрюм. Тогда я посоветовала продюсеру оставить пока тему тюрьмы и ссылки и спросить Иосифа, как они с Барышниковым знакомились с девушками в Нью-Йорке. Тут в Иосифе сразу проснулось чувство юмора, и он стал доступен – и киногеничен.

И вот уже знаменитый журналист Морли Сэйфер сидит в нашей подвальной экспедиции, интервьюирует и Иосифа, и нас. Потом группа отправилась снимать в Нью-Йорк, и в сентябре американская публика услышала русские стихи в прайм-тайм. Эта программа познакомила с Иосифом людей, которые обычно не интересовались русской литературой, и всю важность этого знакомства вполне оценить невозможно.

Летом Иосиф обычно путешествовал, поэтому не помню, где он был летом 1982 года, когда у Карла диагностировали терминальную стадию рака. Но после первой тяжелейшей операции в сентябре того года Иосиф навестил его в палате Национального института здоровья. Иосиф был убит. Он всегда был уверен, что умрет раньше, чем здоровый по виду Карл.

В этот год Иосиф написал стихотворение “В окрестностях Александрии” с посвящением Карлу. Первоначально заглавие было “Вашингтон”, но потом Иосиф изменил его, возможно, чтобы подчеркнуть связь с его любимым Кавафисом, поэтом совсем другой Александрии… Стихотворение как будто зимнее, но июль в нем упоминается потому, что в этом месяце Карлу был поставлен диагноз; “лежащий плашмя колосс”, о котором говорится в стихотворении, – это сам Карл.