Сьюзен и ее сын Дэвид Рифф, теперь редактор Иосифа, стали для него еще одной семьей в Нью-Йорке. Потом Дэвид Рифф написал отрицательную рецензию на “Закрытие американского сознания” Блума, и Иосиф порвал с ним отношения. Поскольку Иосиф разделял многие, если не все, убеждения – и предубеждения – Блума (литературный канон – вот что имеет значение), вполне понятно, что он не мог согласиться со словами Риффа, что Блум “мстителен и реакционен”. Менее понятно для американца то, что Иосиф мог разорвать дружбу из-за рецензии на книгу. Это опять-таки было одним из его заскоков: он защищал культуру от обывателей или, как он любил их называть, – плебса.

Эта черта Бродского приводила Сьюзен в недоумение. На самом деле это был советский спор, перенесенный на американскую почву. В России ставки были очень высоки, поскольку целую культуру разрушили сначала большевики, а потом Сталин. Поэтому Иосиф увидел в рецензии не просто оценку книги Блума, а первый залп в, возможно, долгом и медленном разрушении американской культуры. Он не верил в свободную конкуренцию идей: он на себе почувствовал результаты крутой политической перемены, которая привела к потере свободы.

Пока мы наблюдали за процессией знаменитых русских и американцев, поздравлявших Иосифа, я сказала Сьюзен, что он может легко сойти с рельсов: например, он угрожал подать на меня в суд, если я опубликую воспоминания Карла о нем. Она очень удивилась – видимо, полагала, что на меня его гнев не может распространяться. Ей захотелось узнать, что произошло, и я рассказала вкратце.

В 1984 году, в последний год жизни Карла, когда его подвергли радикальной химиотерапии в Национальном институте здоровья (лекарство вводили ему через отверстие прямо в брюшную полость, вызвав перитонит), он собирал свои воспоминания. Последний раздел, над которым он работал перед смертью, был об Иосифе. Он сверялся с нашими заметками и дневниками и брал из них все, что мог, но не успел продвинуться дальше первого неполного черновика. Карл взял с меня обещание опубликовать его мемуары, хотя они были в значительной мере незаконченными.

В начале 1987 года, когда пришло время превратить мемуары в книгу “Вдовы России”, я прочла раздел об Иосифе и пришла к выводу, что не могу его опубликовать, не показав сначала ему самому. Он прочел и пришел в ужас, несмотря на то что в мемуарах отразилась наша любовь к нему и восхищение. Там ошибки, сказал он, – и не сомневаюсь, что они были: Карл только приступил к проверке того, чему мы сами не были свидетелями. Я понимаю, тут много лестного, сказал Иосиф, но нет, это нельзя публиковать… Его огорчила объективность Карла: друг не должен так писать. Иосиф воображал, будто может контролировать то, что о нем пишется.

Карл писал, страдая от болей, перед лицом близкой смерти, и это сказалось на тоне написанного. Тем не менее, в том, каким ему виделся Иосиф, например, размеры самомифологизации, которую Карлу пришлось наблюдать, эти заметки правдиво отражали его мысли; сменил ли бы он тон написанного в позднейшем варианте – вопрос открытый.

Я готова была сделать сокращения, если бы Иосиф настаивал, но к резкой его реакции готова не была. Он чувствовал себя обманутым и не понимал, что я дала обещание умиравшему мужу. В припадке подозрительности он обвинил меня, сказал общим знакомым, что написала это наверняка я. Карл никогда бы такого не сделал. Тогда это было не особенно забавно, тем более что я как раз готовилась напечатать его очередную книгу на русском.

Когда он прислал мне письмо с угрозой подать в суд, я позвонила моей consigliere[7]Саре Бабенышевой, знавшей всех в русском литературном мире. Она, в свою очередь, позвонила близкой приятельнице Иосифа Виктории Швейцер. После этого она позвонила мне и сказала: раздел про Иосифа уберите из книги Карла – опубликуете его потом. Не стоит губить из-за него такую тесную дружбу.

Я согласилась, но добавила в предисловие строчку о том, что воспоминания о Бродском исключены по его просьбе.

Сьюзен выслушала все это с грустью, ей нравился Карл. Спросила меня, восстановилась ли наша дружба после этой ужасной угрозы.

– Я приняла решение простить Иосифа, – ответила я.

Теперь я думаю, правдивее было бы сказать, что не перенесла бы потери еще одного человека из моей жизни.

Ей было трудно примириться с мыслью, что я простила его после такой угрозы. Не думаю, что сама она простила ему то, как он обошелся с Дэвидом – и с ней. Однако она была здесь, на дне рождения, так же, как и я. (Потом Иосиф помирится с Дэвидом.) И это кое-что говорит о личности Иосифа. Он мог вас страшно огорчить, мог оскорбить ваше чувство чести и справедливости, но вы прощали его во имя чего-то, что даже трудно назвать. Он сам был так раним – так по-детски в каких-то отношениях. Даже в ярости он мог опомниться и пытался исправить ущерб, причиненный его собственному представлению о себе как о приличном человеке. Процесс этот был обыкновенно вполне очевидным и вполне обезоруживающим. Но не всегда.

Нобелевская премия дезориентировала его – он получил ее, и теперь у него были деньги. Это так плохо вязалось с его самоощущением, что он постарался избавиться от них как можно скорее. Иногда он сердито жаловался на то, что кто-то отозвался о нем плохо, и я напоминала ему, что все это не имеет значения – он лауреат Нобелевской премии, да и всех остальных премий, какие стоит получать. Он нуждался во врагах. В сопротивлении им – и государству – сформировалась его личность.

Поговорив с несколькими русскими друзьями – с Юзом Алешковским и его женой, с Леной и Сергеем Довлатовыми, – я пошла к Иосифу прощаться. Он проводил меня до выхода и остановился.

– Мы проделали большой путь, – сказал он тихо, с нежностью, среди толпы гостей.

– Да, – сказала я, думая, что он имеет в виду “до этого момента”.

После я сообразила, что, может быть, неправильно его поняла – он стал употреблять “мы” вместо “вы”, и, возможно, его слова означали, что мне пришлось ехать далеко, из Мичигана. Что он хотел этим сказать на самом деле, я узнаю только позже, когда прочту его последнее письмо ко мне.

День рождения справляли в мае. К сентябрю жизнь Иосифа решительно переменилась.

Голос у него был растерянный, когда он мне сообщил об этом. Не могу поверить, сам не знаю, что я сделал, сказал он.

Я спросила его, что случилось.

– Я женился… Просто… Просто девушка такая красивая.

Подразумевалось, что женился вопреки разуму, побежденный ее красотой. Учитывая его прошлое, я была очень удивлена.

– У тебя было много красивых женщин, однако ты на них не женился, – сказала я. – Тут что-то еще, кроме красоты.

– Не знаю, – сказал он.

Помню, я положила трубку, думая: как же поздно это произошло в его жизни. И сразу вспомнились два важных эпизода в прошлом, 1989-м, году – они как будто подсказывали, что Иосиф может жениться.

Советский Союз уже крошился в 1989 году, и это поразило всех нас. Из известных мне людей лишь двое предсказывали какие-то перемены: Андрей Амальрик и Стивен Фрэнд Коэн. Мы же, остальные, думали, что пройдет еще три десятка лет, прежде чем советский монолит рассыплется. Иосиф, как и многие эмигранты, боялся поверить, что события таковы, как их описывают. Даже когда я вернулась в том году с Московской книжной ярмарки и сказала, что все изменилось, он слушал недоверчиво. Это хитрость, сказал он, – и многие были с ним согласны. Когда речь шла о Советском Союзе, разумной позицией было ожидать худшего.