Отчетливо помню один эпизод после первой операции Карла, когда Иосиф остановился у нас в Энн-Арборе. Мы с ним были одни, стояли около дома, смотрели на реку Гурон вдалеке, и он сказал, что, когда услышал о болезни Карла, первой его мыслью было: в этом как-то повинно КГБ. Я ничего не могла на это ответить, но понимала его. В его советизированной психике всякое зло обращало мысли к системе, и случайностей – генетических или иных – не существовало.

В 1980-х для нас наступило время смертей. Эпидемия СПИДа унесла Гену Шмакова и еще многих друзей. И два сокрушительных удара для Иосифа – смерть матери в 1983 году и отца в апреле 1984-го; это видно из его эссе, посвященного родителям.

Весной 1984 года Карл, перенесший пять операций и длительную экспериментальную химиотерапию, нашел в себе силы организовать в Мичиганском университете конференцию по русской культуре в изгнании. Присутствовал Иосиф, писатели Юз Алешковский, Саша Соколов, Сергей Довлатов, художник Давид Мирецкий и Барышников. После конференции, собравшей благодаря Мише необычно большую аудиторию, мы устроили дома прием. Для Карла это была последняя русско-американская вечеринка, и получилась она очень приятной. Выделялся Иосиф: он вел себя невежливо с русскими, которые не были его старыми приятелями; его социальную фобию не ослабили ни время, ни слава.

В сентябре 1984 года Карл умер; Иосиф пришел на поминки с сотней других людей, близких Карлу. Он был сердечен, старался меня поддержать, и я была очень рада, что он приехал.

На вечер памяти Карла первого апреля 1985 года в Нью-Йоркской публичной библиотеке я не поехала, но некоторые близкие нам люди в нем участвовали: Иосиф, Артур Коэн, Саша Соколов и другие. Иосиф произнес прочувствованную речь, рассказав о том, сколько сделал для него Карл. Поэт несколько преувеличил роль “Ардиса”, но в отношении Карла он был точен. “В его присутствии ощущалось, – сказал Иосиф, – что он раскусил вас без остатка и не питает по вашему поводу никаких иллюзий, – и все же он был к вам добр”. Он говорил о том, как важно иметь такого друга, к которому можно обратиться в любое время дня и ночи…

Мне прислали запись речи, и, прочтя это место, я засмеялась: Иосиф имел в виду один конкретный случай. Однажды, еще в первые годы, Иосиф вернулся в Энн-Арбор из Парижа, и, насколько нам было известно, все там прошло нормально. А через несколько дней отчаянный звонок среди ночи – Иосиф просит Карла отвезти француженку в аэропорт, немедленно. Иосифу надо избавиться от нее, там рейс… объяснить невозможно… он больше никогда не попросит ни о чем подобном…

Я пишу об Иосифе и вижу, что пишу и о Карле; сейчас я думаю о них обоих, людях, которые были убеждены, что проживут недолго. И сейчас впервые думаю о том, что у них, у Иосифа и Карла Проффера, было общего. Оба готовы были рисковать, оба были литераторами и людьми действия.

Иосиф боролся со страхом смерти поэзией, любовью, сексом, кофе и сигаретами – и старался не придавать значения смерти, хотя почти никогда не мог о ней забыть. Он знал, что у него больное сердце (первый сердечный приступ случился у него в тюрьме, после ареста), и все мы видели, как он хватается за грудь посреди разговора, прислушивается к тому, что только ему слышно, а потом возобновляет разговор с каким-нибудь смешным замечанием насчет слабостей тела.

У Карла страх внешне выражался редко. Он давно сказал мне, что не доживет до пятидесяти; я не приняла этих слов, сочтя их романтической позой, и была уверена, что разубедила его. Эти люди спешили, словно боялись не успеть сделать то, что хотели, а я была нетерпеливой по характеру, так что спешка была нашим нормальным состоянием.

У Иосифа было много суррогатных семей, и, вероятно, там чувства были такие же, как у нас, – очарование, интерес, уверенность в своей особой к нему близости. Но ни одна из них не сыграла в жизни Иосифа такой роли, как Карл. Так что есть еще причина, кроме смерти, почему “Меньше единицы” посвящена

Памяти моей матери и моего отца.

Памяти Карла Рея Проффера.

Один из друзей Иосифа утверждает, что, закончив “Горбунова и Горчакова” в 1968 году, Бродский сказал, что когда-нибудь получит за это Нобелевскую премию. Правдоподобно: Иосиф был уверен в том, что им сделано. Такая уверенность сама по себе – род таланта. Русские литераторы интересовались Нобелевской премией, особенно после того, как ее получил в 1958 году Пастернак, показав, что для советского писателя премия – из области возможного.

Тема Нобелевской премии, насколько помню, возникла лишь раз в наших разговорах: Иосиф сказал мне, что они с Милошем, получившим премию в 1980 году, выдвигали на нее друг друга ежегодно. Тем не менее, когда Иосиф получил ее, это было для всех нас большим сюрпризом. Он позвонил, чтобы сообщить мне об этом, но я уже знала – по нашему миру новость распространилась со всей быстротой, какую дозволяла телефонная сеть.

Иосиф хотел, чтобы я прилетела на церемонию; я сказала, что у меня нет денег, – это была правда, но были и другие причины: я все еще летела в пропасть после смерти Карла. С Иосифом я об этом не разговаривала – только самые близкие друзья знали, каково мне. Но Иосиф настаивал гораздо упорнее, чем обычно, и прислал мне деньги на билет (потом я отдала долг, что его удивило). И без большой охоты, среди зимы, я отправилась в столицу Швеции.

Напрасно я сопротивлялась. Более счастливого Иосифа я никогда не видела. Он был ошеломлен, смущен, но, как всегда, на высоте положения. Я обрадовалась, что приехала. Мы встретились днем перед церемонией. Оживленный, приветливый, выражением лица и улыбкой он будто спрашивал: вы можете в это поверить?

У него было ограниченное количество билетов, и пригласить он мог только немногих гостей (Венцлову, Лосева, старых друзей из Нью-Йорка). Прибыли также его американские и европейские издатели и русские друзья, которые сумели попасть сюда как гости других людей или как представители прессы.

Мероприятие было организовано четко, но не без некоторых аномалий: перед банкетом и балом, сдавая пальто в гардероб, вы оказывались лицом к лицу с черно-белым телевизором, показывавшим жесткое порно, – его смотрел молодой гардеробщик.

Начались речи лауреатов при вручении; эти речи гораздо непринужденнее нобелевских лекций, их прелесть в том, что сочинены на скорую руку. Помню, как все были поражены скромностью и изяществом японского биолога Тонегавы. Иосиф занял свое место и очень хорошо начал читать свою речь по-английски, но после трети перешел на русскую интонацию, и понимать его стало трудно. Шведы рядом со мной, отлично владевшие английским, спрашивали, что он говорит, и я не всегда могла им ответить.

Начался бал, первый танец я танцевала с Томасом Венцловой (партнеров вам назначали, но, кто выбирал, я не знаю). Мимо нас проплывали встрепанные советские диссиденты. Мы с Томасом почти не могли разговаривать – настолько странным и торжественным было происходящее.

Иосиф танцевал со шведской королевой.

Как такое случилось? Как рыжий ленинградский мальчик, отказавшийся ходить к логопеду для исправления еврейского выговора, подросток, в пятнадцать лет бросивший школу, – как он очутился на этой церемонии в Стокгольме? Мы знали, что одного таланта недостаточно – Пруста, Джойса, Борхеса и Набокова Нобелевский комитет не отметил. Люди литературные, мы верили в нечто, называемое судьбой, и это нечто совпало с убежденностью Иосифа в своем предназначении.