Многие помогли Иосифу попасть сюда. Здесь надо отдать должное Роджеру Страусу, который сделал для него все возможное в профессиональном отношении так же, как сделал для Сьюзен Сонтаг. Роджера я не любила за то, как он третировал людей, которых считал не важными, но он был замечательно искусен в создании литературных репутаций, становившихся значительным явлением на мировой сцене; и Иосиф многим ему обязан. Важную роль в репутации Иосифа сыграл польский поэт Чеслав Милош – его мнение глубоко уважали в Европе. Милош не раз приезжал в Энн-Арбор, у него там были два издателя: “Ардис” и “Мичиган славик матириалс”. Мы печатали его английские переводы стихов Александра Вата и русский перевод “Поэтического трактата” самого Милоша. Иосиф утверждал, что разговаривать с Милошем неинтересно, если даже очень его любишь, – потому что они во всем согласны.

Судя по тому, что я видела, это было не так. Милош жил в Соединенных Штатах дольше, и взгляды его на поэзию были гораздо менее узкими – он, к примеру, понимал, в отличие от Иосифа, значительность Уитмена. Не в пример своему русскому другу он был трезв и рассудителен в вопросах политики.

Эссе Иосифа были важны для Нобелевского комитета: эти люди не могли прочесть его стихи на русском, но эссе они могли читать. Эссе были неровные, но ум Иосифа и мощная индивидуальность сквозили в каждой строчке.

Когда вы знакомы с писателем лично, почти невозможно быть нормальным читателем. Теперь, перечитывая эссе Иосифа, я поражаюсь его прозрениям и широким уплощающим обобщениям, сосредоточенности на связи причины и следствия и потребности все профильтровать через разум. Задиристый тон и вещание ex cathedra не смягчаются его юмором, как смягчались в жизни. Он великолепен, когда разбирает стихотворения Одена и Цветаевой, но его глубокий анализ (мало затрагивающий музыку стиха) объясняет большинство вещей сознательным выбором, как будто бессознательное не играло существенной роли. Известно его высказывание, что для поэта бессознательное едва ли существует – поэт слишком занят его эксплуатацией. Естественно, Иосиф проецирует свои качества на других поэтов. Лучше всего – его автобиографические эссе, когда он нежно и с благодарностью пишет об Одене и Спендере как о замечательных людях, с которыми ему посчастливилось быть знакомым.

Если кто-нибудь хочет узнать, каков он был в плохом настроении, когда путешествовал один по стране, не зная ее языка, об этом дает представление раздраженное, непродуманное эссе “Путешествие в Стамбул”, где брод для него оказался глубоковат; или эссе о поездке в Бразилию (“После путешествия”) в сборнике “О скорби и разуме”, где под конец он называет свою подружку “шведской вещью”.

В эссе о своей жизни “Меньше единицы” и “Полторы комнаты” язык логики и умозаключений исчезает, все лучшее в своей поэтической душе он обратил на детство и возлюбленных родителей; результатом стала искренность, возведенная в искусство.

Длинное эссе о Венеции “Набережная неисцелимых” – гибрид в том смысле, что многие строки этой прозы взяты из его же стихов. Здесь раскрываются очень разные стороны его характера и таланта – радость от Венеции (он говорит, что почувствовал себя котом – для него это высший показатель счастья), открытость чувственному очарованию морских звуков, воды в сочетании с невероятной архитектурой. Но едва его взгляд обращается к человеческим существам, тон меняется; когда он обрушивается на легко опознаваемых итальянских знакомых за их левизну, мне кажется, раздражение становится заслоном его уму.

Поэт Бродский для меня значительно многограннее Бродского-эссеиста. Так же, как большинство русских читателей той поры, я считала его самым выдающимся русским поэтом со времен Пастернака. В глазах тех, кто мог читать Бродского в оригинале, его диапазон, масштаб задач, решимость привнести новые темы и метры в русскую поэзию сделали его крупным поэтическим явлением, предъявившим к читателю непривычные требования.

Memento mori – ключевая идея творчества Бродского, и, хотя эта тема освящена традицией, для него она обладала устрашающей реальностью. Изгнание, другая традиционная тема, порождает не вполне ироническую жалость к себе, когда субъект, “совершенный никто, человек в плаще”, тот, из забывших кого “можно составить город”, “потерявший память, отчизну, сына”, помещается среди великолепия европейских просторов и говорит, что век скоро кончится, но раньше кончится он сам. Угнетенность поэта, отказ от утешений иногда заволакивает сцену как туман и гасит свет творения. Очень редко обращается поэт к своему создателю и говорит, что испытывает “лишь благодарность”. Но пустота необязательно негативна, она может быть залежью возможностей. Даже если тема мрачна, щедрость технического мастерства, вопреки ей, может вызвать радость у читателя.

Даже теперь, стоит мне раскрыть “Часть речи”, я радуюсь, читая “Двенадцать сонетов к Марии Стюарт”, где поэт начинает с реальной Марии Стюарт, переходит на игравшую ее кинозвезду, в которую он влюбился, и наконец останавливается на живой женщине, Марине, напоминающей ему ту артистку. Попеременно игривый и серьезный в этих сонетах, кавалер с метафизическими интересами, он находит блестящие рифмы, и трудное дело в его исполнении кажется легким.

Рано еще говорить, ровня ли поэт Бродский Цветаевой и Мандельштаму. Думаю, “Урания”, “Часть речи” и “Новые стансы к Августе” – замечательные поэтические книги. Проза его не на уровне Элиота (а Элиот был очень важен в его формировании) или Мандельштама, но сопоставление с ними само по себе – честь для него.

Время – тема и враг Иосифа, – а не мое мнение и не мнение первых его читателей определит его место в русской культуре; но вместе с этими первыми читателями присутствовать при созревании его таланта было незабываемым переживанием, как при рождении новой галактики.

”Будет большая вечеринка, день рождения, – сказал Иосиф по телефону. – Приезжай. Пятьдесят лет”.

Единственный ребенок обожающей матери, Иосиф был очень весел в день рождения. В России большая родительская комната бывала битком набита гостями – это продолжалось и после его отъезда. В этот майский день я вошла в его квартиру на Мортон-стрит и увидела, что тут собрались его приятели из самых разных кругов: русских, американских, литературных, медицинских…

Во дворе стоял навес с помостом. На нем сидели Иосиф и Дерек Уолкотт, словно обозревая своих подданных. Иосиф встретил меня тепло. Я преподнесла ему особый подарок – его декоративный подсвечник из Ленинграда, тот, что был описан в его стихотворении и оставлен нам на память. Сказала, что подсвечник должен вернуться к нему в эту торжественную годовщину.

Я была знакома со многими на этом вечере, но свободно себя не чувствовала. Русские с американцами общались мало. Я обрадовалась, что можно поговорить со Сьюзен Сонтаг – как раз когда я вошла, она закуривала сигарету. Считалось, что она не курит, и ей захотелось объясниться:

– Решила превратить свою единственную сигарету в порок.

Мы немного поговорили о Карле. Когда ему поставили диагноз, Сьюзен была одной из сотни людей, к которым я обратилась за советом и в поисках связей, и она проявила необыкновенную отзывчивость. Но сегодня не это у нас было главной темой. В день рождения Иосифа мы думали о наших сложных с ним отношениях.