до настоящей ярости. Как?

— Под нахватался новых фокусов в разъездах.

— Хмм~, покажешь?

— Разумеется.

Довольно кивнув, Хидеки молча двинулся следом. Спустя пару минут я всё же не выдержал и спросил:

— Даже не поинтересуешься зачем оно мне было надо?

— А зачем? Если необходимо — сам расскажешь, ну а если нет — то и в Пекло.

— Как был безумцем, так им и остался.

— Уж кто бы говорил!

— Неважно. Мальчишка мне нужен…

— Но с такими демонами на душе использовать его себе дороже, — понимающе откликнулся Хидеки, — Вот ты и расшатал его, заставил выплеснуть эмоции, а после оставил в компании друга.

— Как-то так. Что скажешь?

— Нууу~ Проделано всё в твоём стиле, то есть с грацией пьяного Биджу, однако сработать может. Второго тоже планируешь прибрать к рукам?

— Да. У них обоих есть потенциал, и оба они хороши по своему. Вот только каждый, так или иначе, склоняется к своей мере. Будут уравновешивать друг-друга, ну и я присмотрю, на первых порах.

— Странные времена грядут. Ты вдруг решил привлечь людей не из Клана, явно в долгосрочный проект, чего не делал… да никогда, в общем-то. Выдвинул свою кандидатуру на пост Хокаге, от которого раньше бежал как от огня. Предупреждаю, если продолжишь такими же темпами, то Небо, того и гляди, обрушиться нам на голову!

— Шут!

— Безумец.

Остаток пути мы провели в молчании, пока наконец не вышли на поверхность. Миновав пост стражи, и выйдя за пределы острога Листа, я наконец произнёс:

— Как раньше уже не будет. Необходимо действовать и действовать решительно.

— Раз так, то просто укажи нам цель, — ответил мне Хидеки предельно серьёзно, — Клан будет с тобой до конца, даже если ты решишь отправиться в самую глубокую бездну Ямы.

— С этим повременим, но пост Каге я должен получить. Это не обсуждается.

— Значит он уже твой. Мне собрать Совет Клана?

— Да. Не хочу повторять всё по нескольку раз, заодно отправь весточку всем Главам Благородных Семей. Я хочу поговорить.

— И Хьюга?

Мои зубы издали непроизвольный скрежет, но я всё же совладал с собой и добавил:

— И Хьюга.

Явно не ожидая услышать от меня подобного, Хидеки удивленно распахнул очи, а после бросил опасливый взгляд в небесную высь. И лишь после того как убедился в неподвижности небосвода, коротко поклонился и ушёл исполнять мой приказ. А я… а я направился в дом, посещать который отчаянно не желал, но был просто обязан. В конце-концов, там меня уже ждали.

Глава 71

Перешагнув невысокий порог, походя скинув с ног тяжёлые гэта, я направился прямиком в главный зал. Привычные картины знакомого дома теперь казались чужими, словно бы любимая картина, на полотне которой, чья-то тяжёлая рука оставила рваные мазки неуместных красок, столь сильно выбивающихся на общем фоне, что весь пейзаж невольно переменился.

Казалось бы — два человека, капля в море, но каковы последствия. Сам факт того что они больше никогда не смогут вновь пройтись по коридорам этого дома… менял всё до неузнаваемости.

Дойдя до нужной двери я не мешкая вошёл внутрь, прекрасно зная что тот кто мне нужен сейчас здесь.

— Не помешаю?

Она была одна. Сидела близ стола и бездумно проводила рукой по бесцветному фото, в позолоченной рамке.

Я помню тот день. Хаширама был счастлив как дитя, когда ему доставили громоздкий, абсурдно огромный фотоаппарат, то ли из страны Снега, толи с родины самураев, не суть важно. Жуткая нелепица из древесины, латуни, ткани, железа и стекла. Едва он услышал о таком чуде, как его было не остановить — сумел связаться с мастером, что произвёл на свет сей гений инженерной мысли, лично договорился о его переезде в Коноху, и чуть ли не самостоятельно выбил ему лицензию на производство и гражданство. И всё ради этого.

На фотографии застыли десять фигур: Я, держащий на руках годовалых Акихико и Акихиро, а так же Мито и Умеко со обеих сторон, Тобирама, как всегда серьёзный и недовольный, ещё бы, ведь родной братец тогда чуть ли не силком вытащил его с очередного совещания, конечно же сам виновник торжества, сияющий как начищеный медный чайник, с улыбкой до ушей, как и я нежно держащий на руках два крохотных и мало что понимающих комочка — Хитоши и Мидори, а рядом с ним Мэйуми, с умилением смотрящая на это великовозрастное дитя…

В груди снова кольнуло, но я моментально задавил миг слабости. Не для того я пришёл сюда, чтобы своей постной рожей сделать всё только хуже! А потому, вопреки всякой логике и здравому смыслу, я лишь улыбнулся, стараясь сделать всё возможное, чтобы это была именно улыбка, а не привычный кривой оскал.

Услышав мой голос безутешная вдова чуть вздрогнула, подняв на меня затуманенный слезами и печалью взгляд. К её чести, она даже попытался улыбнуться мне в ответ, но…

— Не оскорбляй меня своим притворством, девочка. Не прячь боль, это нормально — скорбеть о тех кого ты любил и потерял.

Её лицо на миг застыло, и тут же исказилось, поплыло, словно восковая маска. Судорожная, вымученная улыбка сошла с лица, пока её создательница захлёбывалась в собственных рыданиях.

Она плакала тихо, почти не слышно, лишь изредка вздрагивая всем телом, но я не обманывался. Эмпатия, в которую уже давно переросла моя техника, передавала мне её боль, всю горечь и чувство утраты, и я позволил им течь в меня полноводной рекой. Осознанно я забирал чужое горе, пропуская его через себя.

Многие считают что ощущение эмоций сродни слуху, просто новая информация и до определённой поры так оно и есть. Мои первые опыты в попытке считать чужое настроение это более чем доказывают. Однако, чем глубже неофит погружается в это таинство, чем больше на себя берёт, тем хрупче становится барьер отделяющий его собственные чувства, от посторонних эмоций, и в какой-то момент эта защита, что каждый разумный неосознанно возводит вокруг себя, дабы отгородиться от чужого горя, радости или равнодушия, исчезает, и вот тогда становиться кристально ясно, что чужие чувства много крат сильнее твоих собственных. Они ярче, глубже, терпче и слаще. Это одновременно и благословение, и проклятие.

Когда я только осознал это, то понял почему всегда с таким презрением относился к жалости. Это понятие было насквозь фальшиво! Что есть жалость — слова и только, пустой лепет о том, что ты понимаешь и принимаешь чужое горе, и ничего сверх этого. Его часто путают с сопереживанием, но это в корне неверно. Сопереживать значит разделить с кем-то его боль, принять удар на себя, а на подобное мало кто способен.

Я забирал себе чужое горе, хотя сам уже был готов повеситься от тоски. Печаль выворачивала меня наизнанку, но