— Неужели, — сказал я, замирая…

Она медленно покачала головой, и я почувствовал, как улочка над обрывом сползла в него оползнем и я лечу на дно ущелья, кувыркаясь. Все замерло, и голоса куда-то пропали. Лишь я с Belle Parisienne сидел на террасе горы в свете луны, и между нами плескалось в амфоре — словно Океан в приговоренном к смерти заливе — черное вино. Что же, лучше очутиться на дне колодца однажды, чем всю жизнь надеяться его избежать. Оставалось дать Еве в руку камень, чтобы она его бросила сверху. Не одну катастрофу я пере…

— Я не знаю, — сказала Belle Parisienne вдруг. — Это первый, черт меня побери, раз, когда я не понимаю женщину!

— Что? — спросил я.

Волшебным образом все ожило. Появились звуки, застучали о тарелки вилки, заголосили издалека дети и призывающие их к порядку родители. Луна скрылась за крестом, отчего он воссиял над нами, вызвав оживленные шутки и смешки республиканцев с 200-летним наследием. Я оглянулся. Ставни домов закрыты…

— Я же сказала, она… — повторила Belle Parisienne.

— Я пытаюсь понять, — перебил я ее задумчиво, но она не обиделась. — Почему ни одного местного жителя не вид…

— О, здесь же деревушка буржуа, — смеясь, сказала Belle Parisienne.

— Тридцать членов Народного Фронта, — напомнила она мне.

Из темноты вынырнул Жан-Поль. Доедая вторую тарелку — я голоден, голоден, друзья мои, словно волк… и на мгновение в лице его проявился сеньор Loup[105], феодал с жестокой и насмешливой улыбкой оглядывающий своих крестьян, — он рассказал мне сложную историю отношений фестиваля с деревушкой. Населенный почтенными буржуа и пенсионерами, Аспер всегда настороженно относится к новшествам. Пока Жан-Поль проводил фестивали в гараже у своего дома — пятнадцать километров от Аспера, — все было более-менее в порядке. Но последние два года из-за наплыва гостей мероприятия проводятся в самом Аспере. Слава богу, мэр — республиканец! Чудо, что его тут выбрали. Вот он и идет навстречу Жан-Полю… Жители же городка шумом на улицах — как и некоторыми перформансами — совершенно недовольны и, случается, вызывают полицию из-за нарушения общественного порядка. Тогда в Аспер приезжает усталый жандарм из участка в пятидесяти километрах от городка — ближе нет — и, опрокинув стаканчик rosé с мэром, уезжает. Ну, а жители городка в знак протеста не открывают окна во время фестиваля. Это если речь идет об умеренных. Остальные даже ставен не раскрывают, расхохотался Жан-Поль. Извинился, исчез за третьей тарелкой comme un loup, un véritable loup, mes amis…[106]

— Ты хочешь сказать, что?.. — спросил я Belle Parisienne.

— Это совершенно неясно, — сказала она. — Ева… твоя Ева… совершенно непонятна. Иногда, кажется, она смотрит на тебя. Иногда нет… — Остается один способ проверить, — пожала она плечами, — поговорить с Евой.

— О, нет, — сказал я.

— В чем дело? — улыбнулась она. — Или ты не взрослый мужчина?

— Неведение так сладостно, — сказал я.

— О, ты куда больше взрослый мужчина, чем я думала, — сказала она. — Но тебе придется… придется, — добавила она, став серьезной. — Иначе ты никогда не узнаешь и будешь страшно жалеть.

— Почему нет, — теперь уже я пожал плечами. — Не лучше ли упустить мимолетный роман, чем…

— А если он не мимолетный? — парировала Belle Parisienne.

— Разве бывают иные, моя красавица, — сказал я.

— Ох… старый мудрый Владимир… в неполные сорок! — рассмеялась она.

— Знаешь, она тоже могла бы пойти мне навстречу, — с удивившим даже меня раздражением бросил я, вновь печально констатировав глубину своего падения: вот… я уже жаловался на Еву посторонним женщинам! — Только идиот еще не понял здесь, что она меня привлекает, — сказал я. — Я таскаюсь за ней неотрывно… смотрю на нее, как собака на хозяина… и только и делаю, что печально вздыхаю… даже камень бы сжалился! — воскликнул я. — Но не она, о, нет. Ее величество, Ma Dame, кокетничает в моем присутствии с первым же попавшимся ей незнакомцем! — Она то дает мне понять, что я ей небезразличен, то уничтожает даже следы этого расположения, создав себе нерушимое алиби… и я отступаю от нее, как адвокат от гангстера с чересчур уж сильной командой юристов, — пожаловался я.

— Может, все дело в отсутствии решительности?! — возопила Belle Parisienne, брошенная на баррикады женской солидарностью, поправляя платье на плече, спустившееся и почти обнажившее правую грудь.

— Мое имя Решительность, — возразил я. — Мне нечего терять! Я вижу ее первый и, вероятно, последний раз в жизни эти несколько дней. Но я полон отвращения ко всему этому… я хочу знать, что меня любят только потому, что меня любят… а не из-за того, что я проявил чудеса настойчивости, взяв женщину штурмом, как крестоносцы эту вашу катарскую крепость! — сказал я. — Поверь, не раз я обжигался на том, что женщина предпочитала просто уступить, — помолчав, признался я. — А я штурмовал лишь из принципа…

Мы помолчали. Она смеялась, глядя на меня, собирая хлебом с тарелки остатки соуса… Пальцы ее темнели от соуса, Belle Parisienne облизывала их, покусывая фаланги, после чего вновь принималась за хлеб и вино. В темноте, лишь слабо сдобренной светом фонаря, все это — соус, хлеб, вино, руки — было черного цвета.

— Знаешь, — сказал я. — Я, пожалуй, пойду с тобой этой ночью.

— Ну а что? — заметил я, невольно смеясь тоже, уж больно заразительно она расхохоталась. — Ты хороша собой, мила и весела, ты словно со страниц Вийона слетела ко мне, моя голубка, — сказал я. — Да, определенно, я принимаю твое предложение с глубокой благодарностью в сердце и…

— Из принципа! — возопила она.

…Вскочила с лавки, перемахнула стол — я даже протрезвел на секунду, снова ноги мелькнули, — схватила меня под руку и уволокла за угол церкви. Там, вжавшись в меня, впилась губами в мои. Губы Belle Parisienne… Луком они отдавали и маслом, вином и шалфеем, музыкальными инструментами и чехлами картин, помадой и кровью, мясом и абрикосами. Плотностью они напоминали мясо прожарки медиум — достаточно податливые, но недостаточно мягкие для того, чтобы я протер их своими зубами. Рот Belle Parisienne пах сладко, и ложиться в него было уютно, как в кучу палой осенней листвы. Я шарил руками под ее кофтой — по-братски, просто гладил спину, — а она прижимала мою голову к себе влажными от пота руками. Оторвавшись, я позволил ей потащить меня за руку по узкой улочке, смотрящей мимо нас поджатыми губами закрытых наглухо ставен, к ковенту, где она жила. Лишь на минуту замедлил шаг, когда мы прошли мимо лавки, на которой сидела — неподвижная, словно статуя, — Ева. С прямой спиной, положив руки на колени, она глядела на звезды, возившиеся в небе Аспера, и, кажется, не заметила нас. По крайней мере, я на это надеялся. Скользнув за спину массивной Belle Parisienne — чего уж, прикрывшись ей, — я прошмыгнул мимо Евы и упал в подъезд ковента. Там нас снова закружило. В комнате, перед тем как вернуться к кровати, где меня уже ждала Belle Parisienne, я выглянул в окно, закрывая ставни.