— Будут читать Алан, Этьен и Ева, — кольнул он меня именем, словно копьем с флажком.

— А что мне придется делать? — приподнял я щит.

— Просто улыбайтесь старикам… — сказал Жан-Поль, прекративший на время жевать.

— Отдыхайте и наслаждайтесь тенью у фонтана, где мы поставим ваше кресло, — добавил он.

Я клятвенно обещал присутствовать на чтениях в полдень — мне еще раз гарантировали расположение моего трона в самом прохладном месте, — и проводил взглядом исчезнувшего в сгустившейся темноте Жан-Поля.

Откуда-то донесся голос немца.

— …Станете же вы возражать против того, что империя подавляла нас…

— Имперские центры дали нам возможность выбиться в люди, — парировал, не выдержав, словак.

Я в душе принес свои поздравления немецкому гостю. Надо хорошо постараться, чтобы заставить бывшего югослава поиграть за черно-желтые цвета Габсбургов. Но ситуация накалялась — словаки, как и все восточноевропейцы, отнеслись к спору чересчур уж всерьез и собирались его выиграть. Мне так не хотелось, чтобы очарование дней в Кербе — легких, непринужденных, волнующих и чем-то даже интимных — оказалось нарушено вторжениями из так называемой реальной жизни. Так что настал мой черед. Я встал и произнес получасовую шутливую речь о Пруссии и Бранденбурге, контрабанде и предательстве как специализации жителей Балканского региона, о крестовых походах, об особенностях прозы Монтеня и карнавальной культуре Европы. В какой-то момент я понял, что собрал вокруг нашего стола почти всех присутствующих — около сотни! — и я полностью удерживаю их внимание. Это меня лишь подзадорило.

— …настоящая же трагедия моя состоит вовсе не во вторжении немцев в Полабию, — ораторствовал я, — а в том, что я сейчас исчерпаю весь запас шуток, который тщательно приготовил за несколько недель до приезда сюда!

Постепенно улыбаться начал даже немец, а уж про словаков — успевших понять, dans laquelle embuscade ils ont tombé[103], — я и не говорю. На лицах их светилось облегчение.

— Никогда не принимайте желание европейцев поиграть за слабых за чистую монету, — сказал я, когда закончил под аплодисменты и публика разбрелась доедать ужин.

Словак умно улыбнулся и потер руки. Я различил на запястье что-то вроде ожога. Поймав мой недоуменный взгляд словачка пояснила, что супруга ее несколько раз избивали на улице. Босняк мрачно кивнул, я пожал плечами и мы — что нам оставалось делать — выпили еще вина.

— За писателей в сборе, — сказал Стикс, подняв стакан, и мы присоединились.

Тут я некстати вспомнил незадачливого румына — а может, он откуда-то южнее? — Лоринкова, который вчера все же пришел в себя, и даже посидел после ужина на террасе с чашечкой кофе, откуда подозрительно несло купажом трех спиртов из белых вин. Благородный арманьяк! Лоринков выглядел задумчивым и слушал нас — обо всем и ни о чем, Франция и Германия, межнациональные семьи — до самой полуночи. Потом залпом выпил свой кофе и, пошатываясь, встал. Прошел к себе, потрепав по пути босняка по щеке. Обронил:

— Plutôt ou plutard on finira par écrire des livres de nos féstivals des livres[104].

От хохота ветви инжира закачались в свете полной луны. Она как раз достигла апогея. Я чувствовал ее весь день, и когда она появилась в прозрачном еще небе вечернего Керба, почувствовал облегчение. Она ждала меня. Я видел, как на ней пляшут зайцы, и скачет несчастный Мюнхгаузен, засланный туда по лунной программе США в 80-е годы. Возвращаться предстояло на ядре, и барон нервничал. Так или иначе, а я много всякого увидел на луне, прежде чем проснулся в поту, под ее жаркими лучами. Выглянул в окно. Долина спала, словно затонувшая в свете луны. Мы словно на дне Океана оказались. Я вспомнил свои путешествия в Турции, где писал путеводители по побережью Анталии и где мне случилось опуститься на дно залива, где плыл вечно куда-то древний город. Горы опустились на дно моря в считаные секунды несколько тысяч лет назад, поведал гид — кстати, француз, бросивший все, чтобы жить в древней Элладе. Сейчас, в Кербе, я стоял на крыше дома такого же города. Кто знает, не утонули ли мы во время гигантского Потопа, и все, что происходит здесь и сейчас со мной, — иллюзия утопленника?

Я выпустил ряд пузырьков и вернулся к промокшей от слюны и пота подушке.

Но заснуть уже не получилось. В долине пели петухи, один за другим. Где-то тявкнула лисица. Я встал, и приготовил себе кофе…

— …А вот и кофе к десерту, — сказала Belle Parisienne, подошедшая к столу.

Belle Parisienne… Взмах юбками, колокол ткани, белые ноги, опавшая парашютом ткань, и вот уже передо мной только половина человека. Женщина — кентавр, нижняя половинка которого прячется под столом, перебирая копытами. Сопение, пар. Ржание. Декольте, открывшее чуть повисшую — не от возраста, от усталости и размера — грудь. А ведь Belle Parisienne черт знает что может вытворять в постели, и она там чудо как хороша, внезапно понял я. Видно, я не сдержал эмоций и ноздри мои на мгновение раздулись. Но этого оказалось достаточно.

— Хочешь, мы проведем эту ночь вместе? — спросила Belle Parisienne.

— Агхм, — изобразил я на лице страсть и смущение.

— Я просто дразню! — показала она язык.

Правда, подержала его снаружи на несколько мгновений дольше, чем следовало бы. Я воровато оглянулся и понял, что не хочу, чтобы Ева увидела нас с Belle Parisienne в такой момент. Значит, дела обстояли и впрямь плохо, понял я удрученно.

— Ее здесь нет… она в монастыре читает твой текст, готовится, — сказала понявшая все Belle Parisienne.

Я улыбнулся беспомощно. Какой смысл был спорить, если она видела меня и каков я был? Belle Parisienne мой друг, понял я.

— Итак, — сказал я.

— Итак, — лукаво глядя, она склонила голову.

— Ты дразнишься, — сказал я, смеясь.

Она смотрела на меня с той же улыбкой. Мы словно в коридоре сидели между стенами церкви и дома, где-то вдалеке зажигались огни, ужин заканчивался поздним вечером, я слышал разговоры — непонятные слова быстрой французской речи летали вокруг огней, словно ночные мотыльки, — и лицо Belle Parisienne из-за игры света и тени потеряло выражение проказницы. Хоть она и улыбалась, все еще улыбалась…

— Скажи, — сказал я, тоже улыбаясь, хоть губы мои подрагивали, — что я все надумал.

— Мне все показалось, и она решительно ко мне равнодушна, — сказал я, почти не спрашивая.

Она молчала. На стене церкви зажегся фонарь, и я увидел ее красные — без помады, то был естественный цвет губ Belle Parisienne — губы. Она их покусывала. Луна засветилась ярко, и я даже зажмурился на мгновение.