— Верно, — сказала она, посмотрев на меня с упреком.

Я потупился.

— …Но не пришли на вечеринку, — сказал я.

— У меня случился приступ мигрени, — сказала она.

— Вы избегаете меня? — сказал я.

— Mais si, Владимир, — сказала она.

Неподалеку от нас установили сцену — деревянный помост — и объявили в микрофон чтения. Моя Дама покинула меня.

Я же, с печатью на устах, остался лежать под сценой.

…Ах, Ева, милая Ева. Я, конечно, солгал. Твоя грудь была не пляж. Мария-Антуанетта она была. Королева Франции и мира. Левая грудь была Мария, правая — Антуанетта. И я мечтал, чтобы мои зубы упали на них, как лезвие гильотины — на шею несчастной королевы. Воображал, что положу твои ноги себе на плечи, как Ленин — бревно. Я готов сделать все на свете, хоть задницу тебе вытереть, лишь бы ты снизошла до меня. До моих молитв.

* * *

Мы вернулись в Аспер. Здесь я, случайно наткнувшись на Эстер и Еву, шептавшихся о чем-то за сценой, приготовленной перед концертом к ужину, впервые подумал, что, возможно, странная уклончивость моей возлюбленной кроется в причинах, повлиять на которые я не смогу. Может быть, она предпочитает девиц?..

(Одна страница испорчена. — Прим. издателя.)

…Задумчиво макнув хлеб в вино, я подумал, лучше бы, конечно, мои первоначальные подозрения об ориентации Евы оказались верны. Это, по крайней мере, дало бы мне основания для почетного отступления.

Соседний столик между тем осадили, как османы — Вену. Участвовали в боях незадачливые словаки да один немец, заменивший собой всю армаду Сулеймана. В шортах и с рюкзаком нелепый турист, немец, рассказал мне чуть раньше — просил подписать книгу, и мы заболтались, — что живет во Франции последние десять лет. Чернобровая француженка-жена и трое детишек оказались тому порукой. Добрый Ганс — трудно поверить, но парня в самом деле звали Гансом — жаловался, что во Франции придают чрезмерно большое значение еде. Ужин на двоих обходится ему тут в двадцатку евро, а ведь еще и вина надо прикупить. То ли дело в старом добром рейхе. Там, поведал мне Ганс, округлив бесцветные брови, есть маленькие пивоварни, во дворах которых можно посидеть со своей едой. Когда он произносил это — «своя еда», — лицо парня светилось. Итого, считал добряк, на ужин уйдет не больше десятки, да и та пойдет на пиво! Невероятно! Всего «десятка»! А? Каково? А тут… Франция весьма дорога. Некоторое недоумение гестаповца, неприятно пораженного дороговизной в оккупированной Ницце, проглядывало на лице Ганса. Я, улыбаясь, подумал, что старушка Европа ничуть не изменилась и, хотя под крышкой кастрюли кашу затянула тонкая пленочка, под ней по-прежнему бушует пар. Ткните только вилкой! Ковыряя вилкой какое-то диковинное блюдо из риса с фасолью — непрезентабельное на вид, но невероятно вкусное, я проникался кухней Керба все больше, — я прислушался. Ганс, конечно, играл за либерализм и свободу. Словаки — неожиданно для себя — на стороне старой доброй Империи. Ничего удивительного. Трудно переспорить неофита, а немцы с определенных пор все такие. При этом в глубине их недр играют на кирках и кайлах гимн ненависти и ярости древние гномы, хранящие сокровища Нибелунгов. Да так играют, что, дай немцы выход чувствам еще раз, этой планете не устоять. Но они чувствуют ярость в себе и стараются выплеснуть энергию в чем-то другом. Так пожилой учитель, склонный разглядывать ножки подопечных, но неготовый перейти к активным действиям, выматывает себя физическими упражнениями в зале.

Так иногда писатель старается оглушить себя спиртным, как быка глушат кувалдой.

Немцы забалтывают сами себя, преувеличенно разыгрывая вегетарианцев. Но волк, даже надевши чепчик, не станет бабушкой. Недаром все эти сказки выдумали нам братишки Гримм, два сумасшедших немца с бесконечной тревогой в глазах. А что в них, в этих глазах? Погромы средневековых еврейских гетто и танковые колонны, разлетающиеся от рейха на Восток и Запад. Словно Зевс, немец разбрасывает неодобрительные взгляды-молнии вокруг себя в настоятельном желании улучшить мир. Французы — древнее и умнее. Они просто сидят на берегу великой реки жизни… мутной Гаронны… и пьют свое вино, заедая его своим сыром. Я, лично, предпочитал козий, так что пошел к раздаточному столу взять себе еще порцию. Там меня уже ждала Эльза.

— Comment ça va petite?[102] — спросил я, потрепав девчонку по щеке.

Та ласково улыбнулась, прожурчала что-то — я так и не понял, но какая разница — и потерлась головой о руку. Я кивнул малышке, и вернулся к столу. Как раз скуповатый немец, который, без сомнений, использовал возможность побеседовать с приглашенными писателями фестиваля в качестве дополнительной опции… — раз уж заплатил, выжми все! — разворачивал перед словаками картину всеобщего мира и гармонии. Все это, на его взгляд, может подарить миру лишь демократия. Священная корова, к сладкому вымени которой припали сразу несколько европейских народов. По мне так это грязная шутка педераста — как все греки — Громовержца, прикинувшегося коровой, только и ждущего, как бы унести старушку Европу на берега пропыленной, зачумленной Азии. Вечно от нее одни проблемы — начиная от голода под стенами Акры и заканчивая чумой, которую жадные генуэзцы завезли к нам из Крыма…

— Мы, немцы, поддались идее имперской нации, за что впоследствии… — с жаром болтал немец.

Словаки смущенно пытались втолковать парню, что Дунай, берега которого с древности населены самыми разными народами, выглядит стержнем лишь на карте. Требовалась железная рука Габсбургов в лаковой перчатке — а позже и Тито, — чтобы удержать этих варваров воедино и не дать им резать друг друга. «Они хотели свободы, а кончилось все университетскими чистками», — восклицала Анна, изрядно уже утомившая публику своими рабочими неурядицами. Немец предлагал взглянуть на вещи шире. Да, сначала будет плохо, но потом… Лицемер не верил сам себе. Их там выдрессировали после поражения во Второй мировой войне, что они боятся сами себя. А каково нутро тевтона? Он убийца. Ну и прекрасно. От себя не уйдешь, думал я лениво, раскурив сигару и предложив одну забавляющемуся перепалкой Стиксу. Чтобы подбросить дровишек в костер, босняк добавил, делая неопределенные пассы в воздухе, что Тито, мол, был изрядный плейбой, модник и вообще за ценности Западного мира. Мы со словаками подавились от смеха, а немец — от злости. И только французы, надев улыбающиеся маски, смотрели на нас — древние кельтские идолы — пустыми глазницами, заливая в раскрытые рты вино.

— Попробуйте еще, Владимир, — подсел Жан-Поль. — Я как раз хотел сказать тебе, — он переходил от «ты» к «вы» со скоростью Али, посылающего прямой короткий после обводного крюка, — что завтра мы бы хотели… Я бы хотел!

— Диктатор! — шутливо завопил Стикс.

— Ну, так вот, — посмеявшись, продолжил Жан-Поль, — я бы хотел, чтобы ты завтра побывал в доме для престарелых… это совсем рядом, городок покидать не придется!