Катрин, улыбалась, глядя на меня. Это была ее манера задавать вопрос.

— Все писатели — кокетки, — добавил я.

Она, десять лет принимающая писателей, серьезно подумала, кивнула и усадила меня. Я оглядел сцену. Белоснежные скатерти, накрахмаленные салфетки, высокий потолок, великолепная акустика и мозаики на стенах… наряженные гости… все это напоминало французскую вечеринку в осажденном пруссаками Париже. Нам не хватало Мопассана и выстрелов кайзеровских пушек. Их заменил бой часов на фасаде вокзала и стук ложек и вилок о тарелки. Подавали какое-то чудное местное мясо, томленное в десяти травах — кабанина, воскликнул Стикс и щелкнул пальцами, привлекая внимание официанта, — с салатом. Трапеза была необычной и резко выделялась на фоне всех остальных: как я уже отметил, в Кербе все происходило демократично, а в этот раз, для того чтобы подчеркнуть торжественность мероприятия, нам только смокингов и вечерних платьев не хватало. Разговоры чуть стихли, и взгляд мой устремился вслед за тонким шлейфом молчания, побежавшим по залу в сторону двери. К нам вошла Ева. Она была одета в костюм то ли Белоснежки, то ли ее мачехи. Белое внизу, похожее на бальное, платье, желтый, парчовый, верх… открытые руки, красный жакет и в волосах — невероятно — корона с жемчугами. Все искусственное, театральное и потому выглядело как настоящее. Блестящие вороньим крылом волосы, красные, напряженные, губы, сомкнутые брови… Она выглядела как обычно, но то ли платье, то ли чуть более сосредоточенный вид, придавали ей облик грозной повелительницы… Королева в гневе — вот кто вошел к нам, и молнии трещали, отходя от нее. Что поразительно, на ней были все те же темные очки — современная, нелепая деталь, придающая ей такую убедительность и правдоподобие… Я, ошеломленный, привстал. Я находил Еву такой прекрасной в тот момент. Я отодвинул стул — тот, кажется, упал, но я не обернулся — и начал обходить стол, чтобы успеть отодвинуть стул перед своей королевой, как вдруг что-то остановило меня. Эстер, милая, маленькая подружка Евы… милашка с лисьей мордочкой, крепко ухватила меня за локоть и сказала на ухо:

— Не сейчас, — сказала она.

Я обернулся, глядя на нее и не глядя. Голову Эстер венчала корона золотистых волос, собранных в корону же. Эстер родилась и выросла в Лангедоке. Но она выглядела фламандкой сейчас, нежели француженкой. Она представляла для меня огромную ценность тем, что росла бок о бок с Евой. Рассчитывая найти ключи к золотистой головке Эстер — причудливой шкатулке, украшенной резьбой завитушек волос, — я надеялся приблизиться к вечно ускользающей от меня Еве. Они вместе, рассказала мне Эстер на утреннем представлении, посвященном миграциям — для этого специально установили помост над местной рекой, и мы прослушали несколько невероятно интересных лекций о роли рек в перемещениях людских масс в Европе, — окончили школу и вместе же решили пойти учиться на актрис. Мне тоже не давалась математика, подумал я с мрачным удовлетворением.

— Она не в духе, — сказала мне Эстер, когда я нехотя уселся обратно, причем упавший стул мой поставила на место какая-то девчонка из добровольцев.

…Решительно, я чувствовал себя все больше почтенным стариком, за которым ухаживают.

— Все дело в чем-то или ком-то… — спросил я, галантно наливая вина Эстер и краем глаза следя за тем, как Ева усаживается на стул на самом краю стола.

Эстер, морща личико, попробовала терпкого красного. Вздохнула.

— Мы получили предложение от театральной труппы в Бельгии… — сказала она. — Очень трудный выбор… возможно, придется много ездить, — добавила Эстер, осторожно погружая кончик вилки в лужицу соуса.

— Это восхитительно для артиста, не так ли, — сказал я, не прикасаясь к еде.

Отсутствие Евы на соседнем месте лишило меня аппетита, очевидно.

— Да, но это как иммигрировать, — сказала Эстер.

— Кураж, — сказал я. — В любом случае там говорят по-французски, да и рядом она, эта ваша Бельгия. Вот хоть на меня взгляните…

Последующие полчаса я провел распивая вино и красноречиво убеждая Эстер сделать выбор в пользу предложения и покинуть Францию. Конечно, мне было все равно. Но я жаждал общения… возможности хоть на время отвлечься от пожирающей меня страсти к Еве. Та же, задумчиво евшая, не взглянула на меня ни разу. От Эстер не укрылось мое внимание к концу стола, где сидела Ева. Я решил хоть как-то скрыть свой интерес подлинный показным и ничего не значащим вниманием.

— Отчего на вашей подруге такой наряд? — спросил я.

— Буквально только что она отыграла королеву-мать в короткой сцене из Гамлета, — ответила Эстер, улыбаясь.

— Как интересно, — равнодушно сказал я, наливая вина.

Продолжил расписывать прелести путешествий… бесконечных перемещений в пространстве. Жизнь номада… кочевника… как она хороша и прекрасна, когда ты артист и молод! Болтал, словно француз какой. Думаю, я применил полный набор приемов — включая и запрещенные — в результате которых Эстер слушала меня все внимательнее и смеялась все громче. Чтобы проверить реакцию Евы, я время от времени поглядывал в ее сторону. Тщетно. Она не смотрела на меня. Ну, или искусно отводила взгляд всякий раз до того, как я посмотрю на нее…

Я смотрел на Эстер и диву давался. Как эта девчонка… ребенок… может быть ровесницей Евы? Я, впрочем, тоже никогда не выглядел на свой возраст в юности, зато зрелость вознаграждала меня довольно молодым видом, утешал себя я.

Разговоры за столом становились все громче и в зале — все жарче. Звенела, не переставая, посуда, и смеялись добровольцы — счастливые и молодые, — и всему этому аккомпанировал звук льющегося вина и шорох салфеток. Я чувствовал себя слегка утомленным: меня сковывало все, начиная от пиджака (Жан-Поль просил одеться чуть более торжественно, c’est-à-dire приличествующее случаю) и заканчивая обилием джаза, от которого я начинал шалеть. Я мечтал о глотке Баха — сурового, соленого, ледяного… как о стакане горькой воды Балтийского моря, которой пытали ведьм, напаивая ради признания. Меня не надо было мучить, я не скрывал своей тайны. Ева влекла меня. Это, признал я с грустью, выглядело уже неприлично. Следовало объясниться.

— Возможно, — сказал я Эстер, — мне стоит столь же убедительно аргументировать и перед Евой…

— Pas de souci, — сказала девчонка дерзко. — Le racin du problème n’est pas dans le simple déménagement[62].

— О, — сказал я, сунув руку под расстегнутый пиджак и стараясь максимально незаметно массировать болевшую грудь.

— Что с тобой? — спросила Эстер. — Тебе плохо?

— Все в порядке… мышцы без зала застоялись, — сказал я, после чего спросил небрежно: — Так что ты говорила?..

— О чем? — спросила она серьезно.

— О Еве, — сказал я, ненавидя ее.

Мне не хватало Belle Parisienne и Стикса. Но они, как сообщил мне кто-то, участвовали в конференции в Каденаке, в двадцати километрах отсюда, и успевали лишь на вечеринку после ужина, которая ждала нас в доме мэра. Я подумал с грустью, что мне следовало бы отдаться фестивалю и перестать думать о Еве. Но сам ход этого действа выталкивал меня на нее… В Кербе меня выбрасывало на Еву, как корабль на скалы во время шторма. Я вновь потер грудь, глядя вопросительно на Эстер. Как мне хотелось, чтобы вместо пиджака на мне был камзол, а в руке моей — кинжал и я мог бы тоненько резать свою кожу, слушая все, что она мне скажет. Эстер облизала тонкие, бесцветные губы и показала на мгновение острые, неровные, акульи зубки. Не кинжал, но сойдет, подумал я перед тем, как услышать.