— Он не средневековый, как вы могли бы подумать, — сказал мне Жан-Поль, когда мы подъезжали к Асперу. — Ему всего двести лет. Городок шахтеров. Расцвет. Дома. Потом все. Кризис, шахты закрыты. Город пуст.

— Я… мне… — сказал я, а потом вдруг решился. — Эта девушка… актриса, что читает книги…

— Какая именно? Секунду…

Пара фраз в телефон насчет обеда — сегодня нас ждет истинный лангедокский обед, Владимир! Рис с морепродуктами, салат с баклажанами, вино и, конечно, абрикосы на десерт. — И снова блуждающий взгляд.

— Прости… ты говорил что-то?

— Эта девушка… Ева… — сказал я задумчиво. — У нее удивительный… air[33]. Такой, ты знаешь… Средневековый. У нее ведь даже прическа как у средневековой дамы на барельефе церкви в Каденаке, где мы читали утром. Волосы свободно опущены, но по одной пряди собрано назад в виде венца… короны… как из кос, но…

Я замолчал, потому что запутался в словах, определениях и временах. Я и по-русски бы это объяснить не сумел.

Жан-Поль задумчиво улыбнулся.

— Хочешь узнать, как я попал в Керб? — спросил он и продолжил, не оставляя времени для вежливого согласия: — У меня произошел разрыв, и мне захотелось найти прибежище на другом конце если не света, то Франции. А вообще я жил в Нормандии… Раскрыл карту и вот я здесь. А уже потом я попал в Берлин и там встретил Катрин.

— Да, — произнес я задумчиво. Потом спохватился: — Что ты хочешь мне этим сказать? — спросил я, улыбаясь и уже готовый протестовать, но лишь слегка… чуть-чуть…

— Я рассказал тебе про Катрин, потому что мне нравится говорить о ней, — сказал Жан-Поль, почесав нос, отчего мы едва не вылетели с серпантина в ущелье, ограничивающее Аспер. — Ты не спрашивал меня о ней, а я — тебя. Я просто говорю о ней, едва раскрыв рот… как поет птица.

— Et quoi…[34] — продолжал упорствовать я.

— Он хочет сказать, — перегнулся к нам дремавший сзади и не подававший никаких признаков жизни за исключением храпа Стикс, — что тебе нравится просто говорить о Еве!

Я заулыбался:

— No, no, mais si!»[35] — и мы посмеялись. Трое мужчин. Стикс был младше меня на два года и женат вторым браком. Жан-Поль — старше на тридцать лет и в третьем браке. Видимо, все это было им не в новинку, да… Они оба знали, о чем говорят. Я не спрашивал о Еве, а просто говорил о ней — и это доставляло мне удовольствие.

И этого мне было достаточно.

…Belle Parisienne предложила поменяться местами. Здесь слишком жарко, Владимир, ты сгоришь до выступления, сказала она хорошо поставленным голосом певицы. Belle Parisienne сошлась в 18 лет с музыкантом и жила с ним, пока училась пению и музыке. Они бы остались вместе, не раздражай он ее тем, что каждый год менял инструмент. В конце концов чехарда гобоев, саксофонов, гуслей и цимбал взбесила чаровницу, и та, топнув полной ножкой, отправилась бродить по Франции и миру. Порхала пожелтевшим листом платана. Когда деньги кончались, Belle Parisienne шла в офис и работала 1–2 месяца на скучных никчемных работах. Или получала место в каком-то культурном проекте региона. Она призналась нам, что это ждет ее после фестиваля. Но затем — сладко жмурясь, призналась Belle Parisienne, — ее ждет Астурия. Дубы и желуди, свиньи и Писарро. Кто-то из далеких ее предков родился в Астурии… она чувствует… вот и поедет туда на месяц-другой. Глядишь, и обоснуется где. Я решил, что она едет в Астурию за новым мужиком. Глянул на Стикса, и тот почему-то кивнул. Так и есть, дружище? — говорил он взглядом, прочитав мои мысли. Я оглянулся. Мы сидели под платанами.

— Знаете, как зовут эти деревья русские? — спросил я, и по привычке, перенятой у Жан-Поля, сразу добавил, не дожидаясь согласия: — «Les femmes sans honte»[36].

— Но почему? — воскликнула весело Belle Parisienne.

— Они скидывают с себя кору, как одежду, — сказал я.

Стикс улыбнулся, хмыкнул: и, разведя руками, нарисовал в воздухе то ли сердце, то ли задницу. Этот меланхолический жест в его исполнении означал «да», «нет», «быть может» и вообще все. Он так реагировал на всё. Belle Parisienne, улыбаясь, сказала:

— Ты кого-то ищешь?

— Нет, с чего бы… — удивился я.

— У тебя вид человека, который кого-то ищет, — настаивала она, чуть повернув голову.

— Ты сбиваешь меня с толку ямочкой на щеке! — запротестовал я.

Мой комплимент был принят, мой блуждающий взгляд — прощен. Я продолжил сидеть на солнце, хотя лицо мое уже нещадно горело. Но мне хотелось, чтобы Ева увидела меня сразу. Но она так и не появилась… Наконец все оказалось готово, и нас усадили в круг, после чего словно из ниоткуда — церковь, шепнул Стикс, — появились чтецы, во главе которых шествовала Ева. Там шли несколько молоденьких актрис, и уважаемый мэтр — я понял это по его артистическому костюму и гриве волос, — и несколько крепких профессионалов… Но всех их затмевала Ева — моя Ева — словно обвалившаяся со скульптурного пояса, обрамлявшего церковь. В цветастой длинной юбке и кофте, спадающей с одного плеча, она встала на баррикаду Марианной культуры, странного то ли русского, то ли балканского писателя и сделала это не ради смехотворных «свободы», «равенства» или «братства». Ева вышла на баррикады ради меня. Она взошла на трибуну готовой умереть в огне девственницей. Принесла себя в жертву вместо меня. Ведь это я, я должен был своим жалким, глухим, прерывающимся голосом читать все то, что написано когда-то совсем другим человеком… Она спасла не Францию, она спасла больше — меня. И я любил ее еще до того, как она подошла к микрофону и прочитала несколько страниц из моей нелепой, забавной, меланхоличной книги, и прочитала их так, что в меня влюбились все присутствовавшие.

Я сидел, зажав руки между колен, и глазам своим не верил.

А она под аплодисменты собрала листы, которые ветер то вырывал у нее из рук, то вручал обратно… словно играл, и села рядом со мной. Повернула лицо. Улыбнулась. Приподняла брови — итак…

— C’était génial[37], — сказал я.

— C’est à dire pas mal[38], — уточнила она.

Я улыбнулся. Она помнила мои шутки. Мои глаза наполнились слезами. Господи. Она помнила, о чем я говорил вчера! Колокол на церкви зазвонил. Мы терпеливо подождали, пока он умолкнет и начнет чтения следующий артист, тот самый, в небрежном костюме и с гривой…

— И все-таки, Владимир, — произнесла она, и даже кокетливо. — Comment tout s’est passé?[39] — спросила она.