— Ваш великий соотечественник Вийон сказал, что есть смысл только читать, пить вино и любить, потому что любовь есть лучшее, что дарят нам женщины, а вино и книги — мужчины, — изрек я и краем глаза заметил дюжего парня в холщовой рубахе, тискавшего в углу жопастую и грудастую девку, отчего мера спокойствия моего возросла еще и еще, ведь сам мэтр присутствовал при моем бенефисе.

— И поскольку я не винодел и не могу порадовать вас прекрасным вином, то все, что мне остается, — лишь предложить вам скромные плоды моих трудов в литературе. Что я и делаю с помощью моей прекрасной чтицы, актрисы, которая в нашей паре, как Прекрасная Дама, — я именно так, с большой буквы и произнес, — ответственна за любовь.

Я нашел в толпе Еву. Она выдержала взгляд спокойно и вновь поощрительно улыбнулась. Я поймал себя на том, что считаю ее улыбки и наношу их себе на кожу, словно летчик эскадрильи «Нормандия» — силуэты сбитых самолетиков на фюзеляж своего истребителя. Мысленно поблагодарил Вийона. Эта цитата выручала меня уже не первый год и даже не десятилетие. Началось все с сочинения по иностранной литературе, написанного при поступлении в университет. С тех пор я неизменно тверд в использовании его слов и даже позволяю себе вежливо поправить редких знатоков, выражающих сомнение в истинности цитаты. Они тушуются. Сам я, конечно, не уверен. Но по духу — если вы понимаете, что я этим хочу сказать, — само использование этих слов, они сами, да и беспримерная наглость и легкий налет хулиганства, с которым я это делаю, совершенно вийоновские.

Скажем, я сочинил для Вийона цитату, которая бы наверняка ему принадлежала, хвати ему сообразительности сочинить ее до меня.

А вот этим я делиться уже не стал.

Напротив, усугубил акцент, пошутил, что, мол, это моя месть французам за вторжение Наполеона в Россию, после чего отступил, отстреливаясь, как доблестный Ней. На эшафот вышел следующий писатель, босняк Стикс, поддержавший мое начинание, и скаливший зубы все выступление. Думаю, его страсть к юмору была обусловлена некоторыми моментами из прошлого — вроде той самой осады Сараево.

Откуда-то зазвонил колокол, и в небе над колодцем закружили вороны.

Все мы не больше, чем смеющиеся висельники, что ждут своей очереди под петлей, подумалось мне некстати.

Нашел в толпе Еву. Застывшая, руки на коленях, она прилежно смотрела на выступающих. Я впился в корону из волос на ее голове. Такой взгляд даже камень бы оживил. Я сжег им все и взорвал Каденак, как американцы — Хиросиму с Нагасаки. Обернись, взгляни на меня, требовал я. От напряжения глаза заслезились. Пламя обожгло ресницы. Запахло жареным. Это добровольцы разводили костры на соседних улочках, готовили мясо к обеду. Я бросил затею поджечь Еву сзади. Принялся сверлить ее длинную шею, крупную голову. Открыть черепную коробку, прикоснуться к влажному, упругому мозгу. Взгляни, взгляни на меня. Безрезультатно. Не обернулась. Наверняка ее вежливое внимание ко мне значит не больше, чем прилежание ребенка, который в цирке смотрит на все, что ему показывают, чтобы не упустить ни одного момента. Раз уж привели… Хотя нравятся ребенку только лошади. А я-то выступал по ведомству клоунов. Горечь преисполнила меня — я списал ее на изжогу, вызванную чрезмерным употреблением вина, — и продолжил пялиться. После Стикса свою минуту славы получила та самая ученая из Словакии, пенявшая на какие-то страшные университетские чистки, в результате которых она с мужем оказалась в доме под Парижем.

— Чтобы нас так вычистили! — хмыкнул мне в ухо Стикс, выросший из ниоткуда, хотя вроде только что был у сцены, и сунул в руку стакан с вином.

Он ухаживал за мной как… Нет, все-таки как старый фронтовик за новичком, успокоился я, проанализировав своего милого друга. Конечно, речь шла об игре. Мы играли в дружелюбие, и нас обоих это устраивало. Стикс с утра облачился в шотландского вида свитер и оказался самым благоразумным из нас. Я с удивлением понял, что в разгар августа в безоблачный день на улочке средневекового городка под южной Тулузой можно трястись от холода. Так что вино Стикса пришлось кстати. Он отсалютовал мне и скрылся. Словачка продолжала рассказывать что-то про русских, не оценивших порыва ее отца сражаться против фашизма — достойный антифашист решил перейти на сторону Советов после разгрома его части под Сталинградом, что я лично находил несколько поздноватым, — а я вновь взглянул в затылок Евы. Порыв ветра влетел в колодец сверху и закрутился водоворотом. Ева обняла себя за плечи. Я почувствовал, как ей холодно, и ступил на зыбкую почву мостика у замка Прекрасной Дамы, сдирая по пути с себя трещавший на спине пиджак. Одним броском я укрыл им плечи Евы сзади и стремительно начал отходить. Она резко развернулась — нахмуренная принцесса — и, быстро оценив ситуацию, улыбнулась. Сказала:

— О, спасибо… Владимир…

Я, кивая и бормоча, отмахиваясь — мол, ерунда, ну, что вы, — отходил, вновь отходил. Отступал Наполеоном. Ева снова отдалялась от меня. Стенами белокаменной Москвы светило ее платье. Ну, я, по крайней мере, к нему прикоснулся… И уже за рядами публики набрался храбрости оглянуться. Нашел, что, к счастью, ничьего внимания, кроме Евиного, мой поступок не привлек. Вежливые французы слушали словачку, хотя и начинали заметно скучать. Милая восточная европейка так ничего и не поняла, потому взвалила на публику ношу своих проблем, как бурдюки с сеном на Буриданова осла. Никому во Франции не интересно на самом деле, что происходит за пределами Франции. Эта тайна была спрятана в глубине наших со Стиксом бездонных, лживых балканских глаз. Но французы, по крайней мере, очень мило готовы об этом поболтать.

— После чистки в следующем университете… — волнуясь, продолжила словачка.

Я покачал головой и схватил со столика добровольцев стакан с вином — от пережитого стресса весь алкоголь в крови от первого стакана улетучился — и попятился к углу площади, откуда вытекала маленькая улочка, сообщавшая закрытый квадрат с городом и миром. Наступил на что-то, и чуть не кувыркнулся назад. Неожиданно жесткая и сильная рука Жан-Поля поддержала, да и сам он явился откуда-то сбоку. И внезапно застыл.

— Недурно, недурно, Владимир, — заметил он.

— Вы заставили их улыбаться. C’est pas mal, pas mal…[28]

— Моя коллега разрушает замок, построенный мною на песке внимания почтенной публики, — сказал я на своем выспреннем французском, который старательно насыщал афоризмами, пословицами и старинными словами, которые выписывал в записную книжечку.

— Ну а что вы действительно обо всем этом думаете? — спросил Жан-Поль уже за столиком кафе, в котором мы ждали следующих чтений.

Читатели разбрелись по улице, уставленной столами с книгами, и время от времени нашу беседу прерывал кто-то из жителей городка и гостей фестиваля с просьбой подписать книгу. Я делал это машинально на глазах у развеселого Стикса, довольного Жан-Поля и скучающих словаков. Почти всегда просили автограф у меня, потому что я отличный шут, а такое запоминается.

— Простите? — переспросил я, расписываясь.