Я еще раз попросил ее сказать, как называется растение по-французски. Во рту моем кислота и горечь смешались с пушистыми колючками изнанки ягод шиповника, оземь опадали листья его. Чайная роза, сказал я Еве русское название и постарался перевести на французский.

— La rose de thé, — произнесла она задумчиво, — pas mal[21].

— Да, а вы — la rose de l’Aspère[22], — решился на комплимент я.

— Mais merci[23], — сказала она с улыбкой.

Помолчала. Я присел — робко, сердце забилось — рядом с ней. Как легавая у ног дамы, подумалось. В это время с холма стали возвращаться охотники. Как я понял по разочарованным выкрикам, кабана они упустили. Ева не смотрела на них, но я видел на лице ее напряжение. Наверное, она чересчур добра, чтобы не жалеть животных. Я легко представил ее в головном уборе сестры милосердия. Потом с волос ее взгляд мой каплями дождя стек на спину. Бедра. Она сидела на своем заду как на пышной подушке. Для жесткой, каменистой пиренейской почвы — самое то. Я зашелся от восторга, но у меня и в мыслях не было задрать юбку на этом заду. Я стал бы самым счастливым человеком на свете, позволь она мне просто лечь на землю и стать подушкой между ее задницей и сухой землей с вылезшими кое-где корнями каштана. Я мечтал умереть и родиться земляным червем, чтобы залезть в почву и разрыхлить ее под задницей Евы, чтобы Ma Dame[24] было легко и приятно сидеть. Я понял вдруг, что тяжело дышу.

— Почему вы молчите? — спросила она.

— Вы лишили меня способности говорить, — сказал я как в бреду.

Я говорил медленно, потому что кровь моя, как у человека перед ударом, густела. Это все давление, подумал я. Глянул на Еву. Коротко вскинутые брови, легкое недоумение.

— Вы как прекрасная статуя, а я… я потерявший голову варвар у ног статуи, — произнес я.

Снова вздернутые брови. Улыбка. Да или нет? Я подумал, что веду себя как подросток. Это несправедливо — подростки ведут себя решительнее. Что-то мешало мне. Что? Черт, но не падать же на нее тут! Она улыбалась и смотрела в свои черные очки — теперь я видел, что это не больше чем фокус и так она просто наблюдает за моим отражением, — и я пытался понять, чего она хочет. Да или нет? Не принимаю ли я вежливый интерес за нечто большее? Ева задумчиво стала водить пальцем по распечатанным листам. С удивлением я увидел, что это мой текст. Значит, с разочарованием подумал я, она пришла сюда только для того, чтобы не ошибиться с произношением персонажей на сегодняшних чтениях. Она, видимо, почувствовала мои сомнения, опустила бумаги, сняла очки и посмотрела в глаза. Я вобрал в себя воздух долины, и… Вновь зазвучал рожок, вновь мимо пошли охотники. На этот раз они тащили молодого кабана. Из груди моей вырвался стон, я испытал подлинную боль. Ева встала, не сгибая ног — словно это не она, а земля под ней сдвинулась, — и сказала:

— Пора возвращаться, Владимир.

…То и дело попадая в охотничьи цепи, мы выбрались в лес и оттуда поднялись к дому. Жан-Поль уже встал, и за столом сидели двое словенцев. Она — лет пятидесяти, в нелепых штанах, словно отрезанных от комбинезона с плакатов о рабочей Америке 40-х годов. Короткая стрижка, лицо, не лишенное симметрии. Реши она выглядеть женщиной, у нее бы получилось. Но Анна — так звали писательницу из Словакии — представляла собой тип университетского товарища по курсам. Свой парень в доску. Глядя на нее, я вспомнил албанский обычай не выдавать замуж одну из дочерей в семье и наряжать ее мужчиной. Такие носят мужскую одежду, курят крепкие сигареты и даже рисуют себе усики. Я читал об этом феномене в одном из научных журналов, редактируемых такими, как Анна. На внешности ее сходство с албанскими жено-мужчинами заканчивалось: Анну сопровождал супруг старше лет на двадцать. Пожилой — с замедленными движениями — ученый. Редкие волосы на голове и морщинистая шея. Он излагал свои взгляды на свободу слова в Восточной Европе, когда я появился у стола. Что-то о второй волне фашистов, замаскированных под националистов с их идеями государственного возрождения. От скуки я даже поспорил немного, дожидаясь ножа, чтобы намазать масло на хлеб. Огромная буханка лежала на столе, от нее каждый отрезал сколько хотел. В дополнение к хлебу шли варенья и мармелады из разнообразных фруктов, включая инжир, снятый Катрин с дерева во дворе. Дети с заспанными лицами сидели на краю стола, заливая молоком хлопья. Завтраки в доме Жан-Поля оказались простыми, как основы крестьянского бытия. Я выжал себе в чашку кофе, надавив на гущу в специальном заварнике, уселся — не у стола, а на краю террасы, опасно примостившись задом на высоте нескольких метров. Жан-Поль, вроде и не глядевший на меня — одобрительно хмыкнул. Так же он отреагировал, когда я — чуть ли не за руку — привел на завтрак Еву, которой находиться здесь не полагалось. Моей актрисе полагалось проводить время в палатке для добровольцев. Тут нет ничего от желания обидеть, видели бы вы, что эти молодые чертенята едят на завтрак, Владимир, улыбнулся Жан-Поль. Просто во избежание беспорядка, царившего тут повсюду, организаторы пытались структурировать фестиваль во всем. Больше анархии, больше бюрократии.

— Прямо Средневековье какое-то, — сказал я.

За что был вновь отмечен порцией одобрительных похмыкиваний. Жан-Поль, уже прикорнувший с утра — chers amis j’espère vous n’etes pas contre si je vais dormir demi-heure[25], — сидел на лавке, вытянув босые ноги. Он набирал сообщения в телефоне: как объяснила Катрин, на следующий день нашему цыганскому табору предстоит расшириться — прибывали из Германии ее арийские родители, благодаря которым дети принимающей нас пары порхали во влажном утре долины белокурыми синеглазыми ангелами. Но даже им было далеко до ослепительно-рыжей и белокожей Кристины — немецкой швейцарки, супруги писателя из Румынии, Каталина. Тот смешливый румын со следами церебрального паралича в теле, прорывавшимися лишь иногда — неожиданный выверт ноги, предательский поворот руки, — оказался веселым пройдохой. С вечной улыбкой на умном лице, сразу попросивший считать его немецким писателем — румын Каталин оказался в Швейцарии в конце 80-х, когда его родители переплыли реку, простреливаемую пограничниками Чаушеску, — он напоминал мурену. Сидел да ждал, когда вы попадете впросак. После этого вылетал из пещеры и отпускал остроумное замечание. Его шутками была заминирована вся дорога беседы с вами. Кристина, очень любившая мужа и метавшая в него взгляды, преисполненные обожания, всем своим растерянным и слегка неловким видом будто бы просила за Каталина прощения. И мы охотно отпускали ему грех иронии. Уж больно мила и преисполнена чистой, без примесей, доброты была Кристина. Она работала в школе для особенных детей, объяснила она, присев рядом — я не сразу понял, что речь идет об инвалидах, — и преподавала им курсы творческого писательского мастерства. Растит нам конкурентов, крикнул издали Каталин. Нет, с испуганной улыбкой поправила Кристина, всего лишь дает детям возможность выплеснуть энергию. Дьявольскую, захохотал Каталин. Я поерзал и сдвинулся, дав Кристине возможность усесться удобнее. Она устроилась, не отрывая взгляда от Каталина.