В своем доме на улице Ла-Лунета, между мавританской мединой и новым испанским кварталом, она принимала всех стучавших в ее дверь в поисках крова — небогатых и достаточно непритязательных. И с каждым из них старалась провернуть какую-нибудь сделку, продавая и покупая все подряд: я у тебя куплю это, а ты у меня купи то — отдам почти даром; ты мне должен столько-то, я тебе столько-то, уступи мне в цене. Однако это делалось всегда очень осторожно, чтобы все оставалось шито-крыто, поскольку Канделария-контрабандистка, эта отчаянная бой-баба, собаку съевшая на темных делишках и не пасовавшая ни перед кем, была далеко не дура и прекрасно понимала, что с комиссаром Васкесом нужно держать ухо востро. Невинные шуточки и немного иронии — максимум, что можно себе позволить. И главное — ни в коем случае не попадаться с поличным на чем-то неблаговидном, выходящем за рамки законного, ибо тогда он не только конфисковал бы у нее все имущество, но и, по ее собственным словам, «не выпускал бы из участка, пока не вынул бы всю душу».

Приветливая марокканская девушка-служанка помогла мне устроиться. Мы разобрали мои немногочисленные вещи и повесили их на проволочных плечиках в некое подобие шкафа — деревянный ящик с матерчатой занавеской вместо дверцы. Помимо этого ящика-шкафа, в комнате имелась лампочка без абажура и ветхая кровать с матрасом, набитым козьей шерстью. Старый календарь с соловьями — подарок из парикмахерской «Эль-Сигло» — был единственным украшением голых побеленных стен, покрытых бесчисленными подтеками. В углу, на сундуке, теснился разнообразный хлам: соломенная корзинка, умывальный таз с отбитым краем, два-три ночных горшка с облупившейся эмалью и пара заржавевших клеток. Условия аскетичные и даже убогие, однако в комнате было чисто, и черноглазая девушка, помогавшая мне развешивать на плечики мои скомканные вещи, певучим голосом повторяла:

— Сеньорита, ты не переживать, Джамиля стирает, Джамиля гладит одежду для сеньориты.

Я была все еще очень слаба, и небольшое напряжение сил, потребовавшееся для того, чтобы донести до комнаты чемодан и разобрать его содержимое, оказалось чрезмерным: я почувствовала головокружение и с трудом удержалась на ногах. Присев на краешек кровати, я закрыла глаза и, опершись локтями о колени, прижала к лицу ладони. Головокружение прошло через пару минут, я открыла глаза и обнаружила рядом с собой юную Джамилю, смотревшую на меня с большим беспокойством. Я медленно огляделась. Вокруг было все то же самое: темная и унылая, похожая на конуру комната, моя измятая одежда, развешанная на плечиках, и пустой чемодан на полу. И хотя впереди меня по-прежнему ждала неизвестность, я с некоторым облегчением подумала, что, как бы плохо ни обстояли мои дела, в данный момент у меня по крайней мере есть крыша над головой.

Канделария вернулась через час. Примерно в то же время в доме начали собираться постояльцы, снимавшие здесь комнаты с пансионом. Среди них были: коммивояжер, торговавший средствами для волос; служащий «Почты и телеграфа»; учитель на пенсии; две пожилые сестры, сухие, как копченый тунец, и тучная вдова с сыном, которого она называла Пакито, несмотря на его уже недетский басок и пробивающуюся на лице растительность. Все вежливо меня поприветствовали и молча уселись за стол, каждый на свое место: Канделария — во главе, остальные — по бокам; женщины и Пакито с одной стороны, мужчины — с противоположной.

— А ты садись на другом конце, — обратилась ко мне хозяйка и принялась раскладывать по тарелкам тушеное мясо, без умолку треща о подорожавших в последнее время говядине и баранине и хорошо уродившихся в этом году дынях. Она не обращалась ни к кому конкретно и, судя по всему, не собиралась закрывать рот, хотя ее пустую болтовню никто не слушал. Все в полном безмолвии принялись за еду, ритмично перемещая столовые приборы от тарелок ко рту. За столом слышался лишь стук ложек о фаянс, звуки проглатываемой пищи и голос хозяйки. Причина этого безумолчного разглагольствования открылась мне немного спустя, когда Канделария имела неосторожность на несколько секунд прервать свою речь, чтобы вызвать в столовую Джамилю, и этой заминкой не замедлила воспользоваться одна из сестер: тогда-то я и поняла, почему хозяйка так упорно стремилась играть за столом роль единственного оратора.

— Говорят, уже пал Бадахос. — Слова младшей из пожилых сестер также не были обращены ни к кому конкретно: возможно, к кувшину с водой, к солонке, уксусницам или «Тайной вечере», чуть криво висевшей на стене. Тон ее голоса тоже был нейтральным, словно она говорила о погоде или высказывала свое мнение о блюде. Однако я тут же убедилась, что брошенная фраза не менее безопасна, чем остро заточенный нож.

— Ах, какая жалость! Столько славных юношей жертвуют сейчас собой, защищая законное республиканское правительство, столько молодых, полных сил мужчин пропадают зря, вместо того чтобы применять свою мужественность на другом фронте — например, с такой интересной женщиной, как вы, Саграрио.

Эта язвительная реплика прозвучала из уст коммивояжера и была поддержана хохотом мужской части присутствующих. Заметив, что Пакито тоже насмешили слова торговца средствами от облысения, донья Эрминия влепила сыну такую затрещину, что у того покраснел загривок. Тогда свой вклад в разговор решил внести и старый учитель. Не поднимая глаз от тарелки, он наставительным тоном изрек:

— Не смейся, Пакито. Говорят, от смеха усыхают мозги.

Едва он закончил фразу, как вмешалась мать паренька:

— Вот потому и случилось восстание — чтобы покончить со всем вашим бесстыдством, весельем и распущенностью, которое вело Испанию к гибели!

И тут началось нечто невообразимое, словно прозвучал сигнал к бою. Поднялся ужасный гвалт, в котором уже никто никого не слушал: трое мужчин с одной стороны и три женщины — с другой, закричали все разом, изрыгая ругательства и поливая друг друга оскорблениями. «Революционер-кровопийца», «старая святоша», «сын Люцифера», «безбожник», «грымза», «безмозглый кретин» и десятки других нелестных эпитетов были брошены в этой яростной перепалке в лицо противнику, сидевшему на противоположной стороне стола. Лишь мы с Пакито хранили молчание: я — поскольку была новенькой и сути спора не понимала, а Пакито, очевидно, опасался гнева своей неистовой матушки, которая в тот момент, с набитым картошкой ртом и текущим по подбородку маслом, вела словесную баталию с учителем, называя его мерзким масоном и поклонником сатаны. Между тем на другом конце стола Канделария с каждой секундой становилась все пасмурнее: от гнева ее огромное тело раздулось еще сильнее, а лицо, недавно вполне благодушное, стало наливаться краской, и, в конце концов не выдержав, она ударила кулаком по столу с такой силой, что вино выплеснулось из стаканов, тарелки зазвенели, а подливка из тушеного мяса оказалась на скатерти. Ее голос громом прогремел над головами присутствующих:

— Если еще раз в этом добропорядочном доме вы заговорите о войне, я выставлю вас на улицу и вышвырну ваши вещи с балкона!

С большой неохотой, испепеляя друг друга взглядами, все смолкли и принялись доедать первое блюдо, с трудом сдерживая взаимное раздражение. Второе блюдо — ставрида — было поглощено почти в полном молчании; когда дело дошло до десерта — арбуза, — его красный цвет вполне мог снова раздуть тлеющий огонь, но на сей раз все обошлось. Обед закончился без каких-либо происшествий, однако в тот же день за ужином история повторилась. Сначала были колкости и двусмысленные подшучивания, потом пошли ядовитые замечания, богохульства и крестные знамения, и, наконец, посыпались безудержные оскорбления и полетели хлебные корки, которыми участники спора метили своим недругам в глаз. Финалом же стали гневные крики Канделарии и ее угрозы выкинуть всех на улицу, если хоть еще раз за столом повторится подобное безобразие. Вскоре я обнаружила, что по такому сценарию проходил изо дня в день каждый прием пищи. Однако хозяйка не выгоняла ни одного из своих жильцов, хотя все они были настроены очень воинственно, всегда готовые вступить в ожесточенную схватку с противником, используя не только словесное оружие, но и любые снаряды, оказавшиеся под рукой. В эти времена дела у Канделарии-контрабандистки шли неважно, и она не стала бы добровольно отказываться от денег, которые беспокойные постояльцы, застрявшие у нее по воле судьбы, платили за кров, еду и возможность раз в неделю помыться. Так что, несмотря на угрозы, редкий день в доме обходился без того, чтобы через стол, после взаимных оскорблений, не летели оливковые косточки, скомканные политические листовки, шкурки бананов и иногда, в моменты наибольшего накала, даже плевки и вилки. Это была настоящая война, только в домашнем масштабе.