— Но ведь и у вас ничего нет — вы постоянно жалуетесь, что вам не на что нас даже кормить.

— Да, в последнее время дела идут совсем плохо — никакого товара сейчас не достать. На границе поставили отряды, вооруженные до зубов, и их никак не миновать, чтобы пробраться в Танжер за тканью, — для этого нужно пятьдесят тысяч пропусков, которые мне, конечно, никто не даст. А добраться до Гибралтара и того сложнее — переправа закрыта, и военные самолеты постоянно летают над проливом, чтобы бомбить все, что движется. Но все-таки у меня есть кое-что, благодаря чему мы сможем раздобыть деньги на ателье: это, единственное за мою тяжкую жизнь, само попало мне в руки, не пришлось для этого даже выходить из дома. Давай иди сюда, я тебе покажу.

С этими словами Канделария направилась в угол комнаты, где была свалена куча хлама.

— Только прогуляйся сначала по коридору и проверь, включено ли у сестер радио, — велела она шепотом.

Когда я вернулась, чтобы сообщить, что все в полном порядке, Канделария стояла перед сундуком, с которого уже убрала клетки, корзинку, тазы и ночные горшки.

— Закрой хорошенько дверь на задвижку, включи свет и иди сюда, — приказала она, не повышая голоса.

Свисавшая с потолка лампочка без абажура наполнила комнату тусклым светом. Я приблизилась, и Канделария подняла крышку сундука, на дне которого лежал лишь кусок скомканного грязного одеяла. Она приподняла его очень осторожно.

— Ну, смотри.

То, что я увидела, лишило дара речи, и сердце мое оборвалось. Это была груда черных пистолетов — десять, двенадцать, а возможно, пятнадцать или даже двадцать: они лежали на дне ящика в беспорядке, и их дула смотрели в разные стороны, словно это куча спавших вповалку разбойников.

— Видела? — сквозь зубы произнесла Канделария. — Тогда закрываю. Подай мне весь этот хлам, я положу его сверху, и выключай свет.

Ее голос, по-прежнему приглушенный, ничуть не изменился; я же, потрясенная увиденным, еще долго не могла произнести ни звука. Мы снова уселись на кровать, и она зашептала:

— Может, кто-то еще и верит, что восстание произошло неожиданно, только это полная чушь. Все были в курсе, что затевается что-то серьезное. Это давно готовилось — и не только в казармах и Льяно-Амарильо. Говорят, даже в клубе «Касино Эспаньоль» был спрятан за барной стойкой целый арсенал — и кто его знает, правда это или нет. В первые недели июля у меня в этой комнате жил один служащий с таможни — ну, по крайней мере он таковым назвался. Чего уж скрывать, он мне сразу показался странным и ни на какого таможенника вовсе не походил… Только мне-то что? Я в чужие дела не лезу и сама терпеть не могу любопытных: поселить, накормить — это пожалуйста, а уж остальное меня не касается. После восемнадцатого июля я его больше не видела. Кто его знает, куда он подевался: может, присоединился к восстанию, может, сбежал во французский протекторат, или его увезли в крепость на горе Ачо и расстреляли на рассвете, — все, что угодно, могло с ним произойти, и я решила не выяснять. Потом, через четыре-пять дней, ко мне прислали лейтенантика за его вещами. Я отдала ему пожитки, оставшиеся в шкафу, и проводила с богом — на том и закончилась, как я думала, эта история с таможенником. Однако когда Джамиля стала готовить эту комнату для другого жильца и принялась мести под кроватью, я вдруг услышала ее крик: она так кричала, будто увидела настоящего черта с трезубцем — или с чем там у мусульман должен быть черт. Как оказалось, она задела шваброй кучу пистолетов, лежавших в углу под кроватью.

— И вы решили оставить их себе? — дрожащим голосом произнесла я.

— А что, по-твоему, я должна была сделать? Отправиться на поиски того лейтенанта, разыскивая его по всему фронту?

— Вы могли отдать их комиссару.

— Дону Клаудио? Ты с ума сошла, деточка!

На этот раз уже мне пришлось произнести звучное «ш-ш-ш», чтобы напомнить Канделарии о необходимости говорить тише.

— Как я могу отдать пистолеты дону Клаудио? Ты что — хочешь, чтобы он упрятал меня за решетку до конца моих дней? Я и так уже давно у него на заметке. Раз я нашла оружие в своем доме, логично оставить его себе — тем более что таможенник исчез, не заплатив мне за пятнадцать дней, а значит, можно считать это в некотором роде платой натурой. Все это стоит больших денег — особенно сейчас, детка, — так что пистолеты мои и я могу делать с ними все, что угодно.

— И вы хотите продать их? Но ведь это опасно.

— Черт возьми, конечно, опасно, но нам нужны денежки, чтобы открыть твое ателье.

— Только не говорите, что собираетесь ввязаться в это дело ради меня…

— Разумеется, нет, детка, — прервала меня Канделария. — Давай все проясним. В это дело ввязываюсь не я одна, а мы вместе. Я беру на себя поиски покупателя на свой товар, а на вырученные деньги мы откроем твое ателье и будем с тобой компаньонами.

— А зачем вам помогать мне открывать свое дело, почему вы не хотите оставить деньги себе?

— Потому что деньги сегодня есть, а завтра их нет, так что мне хочется вложить их с умом. Ну продам я товар, а выручка за него за два-три месяца уйдет на еду — и тогда на что я буду жить потом, если война затянется?

— А если вы попадетесь при попытке продать пистолеты?

— Что ж, в таком случае я скажу дону Клаудио, что это дельце мы проворачивали вдвоем, и тогда уж мы с тобой разделим одну судьбу на двоих.

— Нас отправят в тюрьму?

— Или на кладбище, это уж как повезет.

Хотя, произнося эту зловещую фразу, Канделария насмешливо мне подмигнула, я почувствовала, что с каждой секундой меня охватывает все большая паника. Стальной взгляд комиссара Васкеса и его суровые предупреждения до сих пор были свежи в моей памяти. «Не впутывайтесь ни в какие делишки, не шутите со мной, живите тихо и благопристойно». Каких только ужасных слов я от него не услышала. Комиссариат, женская тюрьма. Кража, мошенничество, долг, уголовное преследование, суд. И вот теперь я могла оказаться замешанной еще и в торговлю оружием.

— Не связывайтесь с этим, Канделария, это очень опасно, — взмолилась я, умирая от страха.

— А что нам тогда делать? — быстрым шепотом спросила она. — Питаться воздухом? На что мы будем жить? Ты свалилась на мою голову без гроша, да и мне уже неоткуда взять деньги. Из всех жильцов платят лишь мать Пакито, учитель и телеграфист — неизвестно, сколько мы сможем так протянуть. Остальные трое несчастных и ты оказались здесь безо всего, но я не могу выгнать вас на улицу — просто из жалости, а тебя еще и потому, что мне совсем не нужны проблемы с доном Клаудио. Ну и как, по-твоему, мне выкручиваться?

— Я продолжу шить для ваших знакомых и буду работать больше, хоть целыми ночами, если потребуется. А выручку мы станем делить пополам…

— Выручку? Не смеши меня. Сколько ты сможешь заработать пошивом дешевых тряпок для наших соседок? Какие-нибудь жалкие крохи! А ты уже забыла, какой у тебя долг в Танжере? Или собираешься остаться в этой каморке до конца своих дней? — Ее слова, произнесенные взволнованным шепотом, обрушивались на меня водопадом. — Послушай, деточка, твои руки — настоящий клад, и грех не использовать то, что дано тебе Богом. Я знаю, сколько всего пришлось тебе пережить, твой жених поступил с тобой как последний подлец, ты оказалась одна в этом чужом городе и не можешь вернуться домой, но ты должна принять это как данность: что было — то было, прошлое уже не изменишь. Тебе нужно жить дальше, Сира. Ты должна быть смелой, бороться за себя и ничего не бояться. В твоем теперешнем положении вряд ли какой-то прекрасный принц вдруг постучит в твою дверь, да и сомневаюсь, что после всех твоих злоключений ты снова захочешь слепо довериться какому-нибудь мужчине. Ты очень молода и еще можешь изменить свою жизнь, а не растрачивать лучшие годы, подшивая чужую одежду и оплакивая то, чего уже не вернуть.