— Не нужно. В Терновнике все приобретают тот вид, которого заслуживают. — Сатир хватает меня лапой за плечо и подтягивает к себе. — Помни главное. Никакой самодеятельности. Не трепли языком и ни на кого не пялься. Тогда все будет в порядке. Поняла?

— Там опасно? — Почему-то раньше мне не приходило на ум спросить об этом.

— Не больше, чем здесь. К тому же мы там не задержимся. — Он пристально смотрит на меня. — Войдем и выйдем.

Голос у рогатого вроде спокойный, но я чувствую, что он волнуется. Меня тоже начинает потряхивать, но я собираюсь и говорю:

— Войдем и выйдем.

— А теперь повторяй за мной…

Сатир наклоняется к моему уху и шепчет какую-то ахинею, медленно проговаривая слово за словом, а я работаю эхом. Закончив, я жду, что сейчас случится нечто невообразимое — разверзнется бездна в полу или нас подхватит вихрь. Но ничего не происходит. Прямо как с зеркалами пару часов назад.

В голову закрадываются подозрения: неужели я сама виновата в том, что ничего не получается? Недостаточно верю в чудеса или не обладаю магическими способностями, умею только приносить несчастья? А может, я неправильно повторила заклинание? До чего же неприятно осознавать собственную никчемность.

В глазах туманится, хотя реветь я не собираюсь. Стол передо мной слегка качается и плывет, вся комната качается и плывет, и я понимаю: слезные железы тут ни при чем. С углов спальни наползает желтоватый туман, воздух рябит, и все смазывается, будто кто-то плеснул растворитель, и краски поползли. Я невольно прижимаюсь к сатиру, и палевая дымка окружает нас. Вытянув руки вперед, наблюдаю, как туман мягко поглощает меня: вначале кисти, следом предплечья, и вот он уже касается ресниц. Исчезает и комната, и квартира, и весь Питер. А может, они-то как раз остаются, а исчезаем мы с сатиром.

Мы.

Левым боком я только что ощущала присутствие рогатого, а теперь его нет. Беспомощно озираюсь по сторонам — да что толку, если ничего не разглядеть. Зову его. Развожу руки в стороны, пытаясь нащупать, как при игре в жмурки, но пальцы чувствуют лишь пустоту. Не найдя сатира, я обхватываю себя и дрожу. Тут зябко.

Что делать? Идти вглубь тумана или оставаться на месте? Нерешительно подаюсь вперед, и дымка улетает — стремительно, будто великан сдувает пар над чашкой кофе. Обнажается комната — не моя, чужая.

Единственное окно заросло слоем пыли. Кривой пол можно принять за земляной, но кое-где из-под комьев грязи, пучков травы и мусора выглядывают доски. Пахнет кислятиной: пот или квашеная капуста — сразу и не поймешь. По комнате впритирку расставлены грубые деревянные столы, и на каждом стоит бутылка с оплывшей свечой. Покачиваются огоньки, расплескивая вокруг хоть какой-то свет. Поднимаю взгляд выше и цепенею. На дощатых стенах висят отрубленные головы животных: лисы, кабаны, олени. Морды обезображены предсмертной агонией, и я скорее прячу глаза. Место крайне неприглядное, однако тут полно народу.

А лучше сказать — сброду.

Женщина в черном платье и чепце ковыряет ножом под ногтями, а на тарелке перед ней утопает в лужице крови вспоротая перепелка. Тощий мужчина с пышными бровями, наползающими на глаза, чешет лысую голову в коросте и шепчется с кем-то, завернутым в засаленное одеяло. Чумазый мальчишка стеклянно смотрит перед собой, по его щекам текут слезы, а рука то и дело подносит к обветренным губам кружку.

За длинной стойкой возвышается барменша. На месте левого глаза — запекшаяся рана. Мощные руки протирают стакан тряпкой, такой грязной, словно ею только что мыли пол. Правда, явно не в этой комнате.

Никто не смотрит в мою сторону, будто возникший из ниоткуда человек — привычное дело в здешних краях. Даже босой и в пижаме. Хотя постойте-ка… Разглядывая посетителей кабака, я совсем забываю о самой себе. Оказывается, на ногах у меня незнакомые туфли с пряжками, а футболка и шорты сменились бархатным платьем винного цвета. В таком наряде не стыдно показаться в приличном обществе. А вот для неприличного это, пожалуй, чересчур. «Там все приобретают тот вид, которого заслуживают», — сказал сатир, перед тем как мы отправились в Терновник. Значит, здесь я заслуживаю выглядеть как графиня. Ну что ж, прикольно. Надеюсь, местные не захотят меня раскулачить.

Я набираюсь храбрости и делаю шаг к стойке, чтобы расспросить барменшу, не пробегало ли мимо мохнато-рогатое существо.

Чьи-то пальцы стискивают запястье. Обернувшись, я вижу парня в длинном темном пальто. Он тащит меня к свободному столу и силком усаживает на колченогий табурет. От недоумения я даже не сопротивляюсь. Незнакомец плюхается напротив и, выудив из кармана спичечный коробок, зажигает свечу. Свет озаряет лицо, и я замечаю тонкие черты и ветвистый шрам на правой щеке. Парню можно дать лет двадцать. Если предположить, что все свои годы он жил насыщенно и беспечно.

— Кто ты такой? — шиплю я. — Ты знаешь, где сатир?

— Его больше нет. — Человек со шрамом взмахивает спичкой, гася ее, и кидает под стол. — Забудь об этом мешке с рогами и копытами. Ты его больше не увидишь.

— Что это значит? — Сердце забывает стучать: каким бы мерзким ни был рогатый, он все-таки мой друг.

— А что, будешь скучать? — Незнакомец поднимает брови.

— Кто ты такой?

Я никогда не видела человека со шрамом. Точно не видела — я бы запомнила. Но в лице, манерах и голосе что-то очень-очень знакомое.

У меня перехватывает дыхание.

— Ты… ты…

— Да, малыш, это я.

По наглой ухмылке я понимаю: это действительно он.

Глава 12. …не выйти

На стол грохается деревянная кружка, напоминающая бочонок. Через край выплескивается нечто густое, темное и шипящее. Похоже одновременно на грязь и кислоту. Я подтягиваю рукава платья, чтобы не вляпаться.

— Спасибо, Барб, дорогуша. — Сатир запрокидывает голову и сверкает улыбкой. — Ты не забыла, что я без ума от «Гремучего дятла»!

— Да как такое забудешь, Митенька. — Барменша подмигивает ему единственным глазом, а потом презрительно косится на меня. — Прости, куколка, но для таких, как ты, у меня ничего нет.

«А как же холера или дизентерия?» — подмывает спросить меня, но я лишь цежу в ответ:

— Нестрашно.

Когда циклопиха уходит, я накидываюсь на сатира с расспросами:

— Где твои рога? Куда мы попали? Почему она назвала тебя Митенькой?

Он отхлебывает из кружки и, издав протяжное «бр-р-р», заговаривает совсем о другом:

— Ну как я тебе? — Да еще назад откидывается, чтобы